 |
Старые годы в селе Плодомасове.
Очерк третий. Плодомасовские карлики.
Глава четвёртая.
Николай Афанасьевич во всей славе своей.
«Старые годы в селе Плодомасове».
Очерк 1. Главы: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8
Очерк 2. Главы: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11
Очерк 3. Главы: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - Примечания - Приложение
— Это как будто от разговора моего с государем императором даже и начало имело,— спокойно заговорил Николай Афанасьевич.— Госпожа моя, Марфа Андревна, имела желание быть в Москве, когда туда ждали императора после победы над Наполеоном. Разумеется, и я, по их воле, при них находился. Оне, покойница, тогда уже были в больших летах и, по нездоровью своему, стали несколько стропотны, гневливы и обидчивы. Молодым господам в доме у нас было скучно, и покойница это видели и много на это досадовали. Себе этого ничего, бывало, не приписывают, а больше всех на Алексея Никитича сердились,— всё полагали, что не так, верно, у них в доме порядок устроен, чтобы всем весело было, и что чрез то их все забывают. Вот Алексей Никитич и достали маменьке приглашение на бал, на который государя ожидали. Марфа Андревна сейчас Алексею Никитичу ручку пожаловали и не скрыли от меня, что это им очень большое удовольствие доставило. Сделали оне себе наряд бесценный и мне французу-портному заказали синий фрак аглицкого сукна с золотыми пуговицами, панталоны — сударыни, простите!— жилет и галстук белые; манишку с кружевными гофреями и серебряные пряжки на башмаках, сорок два рубля заплатили. Алексей Никитич для маменькиного удовольствия так упросили, чтоб и меня туда можно было на бал взять. Приказано было метрдотелю, чтобы ввести меня в оранжерею при доме и напротив самого зала, куда государь взойдет, в углу поставить.
Так это, милостивые государи, все и исполнилось, но не совсем. Поставил меня, знаете, метрдотель в уголок у большого такого дерева, китайская пальма называется, и сказал, чтоб я смотрел, что отсюда увижу. А что оттуда увидать можно? Ничего. Вот я, знаете, как Закхей-мытарь, цап-царап, да и взлез на этакую невысокую скалу, из такого, знаете, из ноздреватого камня в виде натуральной сделана. Взлез я на нее на самый верх и стою под пальмой, за стволок-то держуся. В зале шум, блеск, музыка и распарады, а я хоть и на скале под пальмой стою, а все ничего не вижу, кроме как головы. Так ничего совсем уж и видеть не надеялся, но только вышло, что больше всех увидал. Вдруг-с все эти головы в залах засуетились, раздвинулись, и государь с князем Голицыным прямо и входят от жары в оранжерею. И еще-то, представьте, идет не только что в оранжерею, а даже в самый тот дальний угол прохладный, куда меня спрятали. Я так, сударыни, и засох. На скале-то засох и не слезу.
— Страшно?— спросил Туберозов.
— Как вам доложить, отец протопоп: не страшно, но и не нестрашно.
— А я бы убег,— сказал, не вытерпев, дьякон Ахилла.
— Чего же, сударь, бежать?
— Чего бежать? Да потому, что никогда царской фамилии не видал, вот испугался б и убег,— отвечал гигант.
— Ну-с, я не бегал,— продолжал карлик.— Не могу сказать, чтобы совсем ни капли не испугался, но не бегал. А его величество тем часом все подходят да подходят; я слышу, как сапожки на них рип, рип, рип; вижу уж и лик у них этакий тихий, взрак ласковый, да уж, знаете, на отчаянность, и думаю и не думаю: как и зачем это я пред ними на самом на виду являюсь? Так, дум совершенно никаких, а одно мленье в суставах. А государь вдруг этак голову повернули и, вижу, изволили вскинуть на меня свои очи и на мне их и остановили. Я думаю: что же я, статуя есть или человек? Человек. Я взял да и по клонился своему императору. Они посмотрели на меня и изволят князю Голицыну говорить по-французски: «Ах, какой миниатюрный экземпляр! Чей, любопытствуют, это такой?» Князь Голицын, вижу, в затруднительности, как их величеству ответить; а я, как французскую речь могу понимать, сам и отвечаю:
«Госпожи Плодомасовой,— говорю,— ваше императорское величество».
Государь обратились ко мне и изволят меня спрашивать:
«Какой вы нации?»
«Верноподданный,— говорю,— вашего императорского величества».
«Какой же вы уроженец?»— изволят спрашивать.
А я опять отвечаю:
«Из крестьян,— говорю,— верноподданный вашего императорского величества».
Император и рассмеялись.
«Bravo!— изволили пошутить,— bravo, mon petit sujet fidele» [Браво, мой маленький верноподданный (франц.)], — и ручкой этак меня за голову взяли.
Николай Афанасьевич понизил голос и сквозь тихую улыбку шепотом, добавил:
— Ручкою-то своей, знаете, взяли, обняли, а здесь... неприметно для них, пуговичкой своего обшлага нос-то мне ужасно чувствительно больно придавили.
— А ты же ведь ничего... не закричал?— спросил дьякон.
— Нет-с, как можно! Я-с,— заключил Николай Афанасьевич,— только, как они выпустили меня, я поцеловал их ручку... что счастлив и удостоен чести, и только и всего моего разговора с их величеством было. А после, разумеется, как сняли меня из-под пальмы и повезли в карете домой, так вот тут уж все плакал.
— Отчего же ты в карете-то плакал?— спросил дьякон Ахилла.
— Да как же отчего?— отвечал, удивляясь и смаргивая слезы, карлик.— От умиления чувств плачешь.
— Да-а, вот отчего!— догадался Ахилла.— Ну, а когда ж про жененье-то?
— Ну-с, позвольте. Сейчас и про жененье.
«Старые годы в селе Плодомасове».
Очерк 1. Главы: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8
Очерк 2. Главы: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11
Очерк 3. Главы: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - Примечания - Приложение |
