Лесков Николай Семёнович. Русский писатель.
    Биография Библиотека Музеи Галерея
 
Библиотека

Обойденные.

Часть 2

Глава седьмая. На устах и в сердце.

«Обойденные».
Часть 1: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17
Часть 2: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11
Часть 3: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17 - 18 - 19 - Эпилог - Примечания

В десятый раз они перечитывали знакомую рукопись, и в десятый раз Даша заставляла его повторять знакомые места. Наступал вечер, Дорушка взяла из рук Долинского тетрадь, долго читала сама глазами и, задумчиво глядя на бумагу, начала что-то чертить пером на марже.

- Однако, позвольте, Дарья Михайловна, что же это вы... Вам тут рисовать вовсе не полагается.

Даша молча замарала все начерченное ее пером, отбросила с недовольной гримаской рукопись, встала, надела на себя широкополую соломенную шляпу и, подавая руку Долинскому, несколько сурово сказала:

- Пойдемте гулять.

Долинский взял фуражку, и они отправились к обыкновенному пункту своих вечерних прогулок. Во все время дороги они оба молчали и, дойдя до холмика, с которого всегда любовались морем, оба молча присели на зеленую травку. Вид отсюда был самый очаровательный и спокойный. Далеко-далеко открывалась пред ними безбрежная водная равнина, и вечернее солнце тонуло в краснеющей ряби тихого моря. Необыкновенно сладко дразнить здесь свою душу мечтами и сердцу давать живые вопросы. Даша устала, Долинский сбросил верхнее пальто и кинул его на траву. Даша на нем прилегла и как бы уснула. Молчанью и думам ничто не мешало.

- Странно как это! - сказала Даша, не открывая глаз.

- Что такое? - как бы оторвавшись от другой думы, спросил Долинский.

- Так, бог знает, что приходит в голову. Вот, например... сколько чепухи на свете?

- Не мало, Дарья Михайловна; даже очень довольно.

- Я это и без вас знаю,- отвечала Дора и опять замолчала.

- Не понимаю я,- начала она через несколько минут,- как это делается все у людей... все как-то шиворот-навыворот и таранты-на-вон. Клянут и презирают за то, что только уважать можно, а уважают за то, за что отвернуться хочется от человека. Трусы!

- Отчего же не что-нибудь другое, а трусы?

- Так, потому что это все от трусости. En gros {в целом (франц.)} все их пугает, a en detail {по мелочам (франц.)} - все ничего. Даст человек золотую монету за удовольствие, которого ему хочется,- его назовут мотом; а разменяет ее на пятиалтынные и пятиалтынниками разбросает - только погаже как-нибудь - ничего. Как это у них там все в головах? Все кверху ногами.

- Подите же с ними! - тихо отвечал Долинский.

- Ведь это ужасное несчастие.

- Да, это не счастие !

- Но как же это делается? Я, например, совсем не понимаю, как это разменяться, стать мельче, чем я есть?

- Очень просто, Дорушка. Употребляя вашу метафору, один человек сам боится раскутиться на весь капитал" а другой и предлагал свою целую золотую монету, да взамен ее получил кое-что из мелочи, вот и пошла в обоих случаях в обороте одна мелочь, на которую уж нельзя выменять снова целой монеты; недостает уж нескольких пятиалтынных.

- Какие у людей маленькие душонки! - сказала Даша с презрительной гримаской.

- У кого же они больше?

- Да у никого . Это-то и скверно, что ни у кого. Даша задумалась и, помолчав, спросила:

- А вы, Нестор Игнатьич, много набрали мелочишки в сдачу?

- Есть безделица.

- А зачем?

- Бог его знает, зачем? Да и тут ваша милая метафора не годится. Не руками берут эту, как мы сказали, сдачу; а сама она как-то после оказывается. Есть поговорка, что всего сердца сразу не излюбишь.

- Ну, да.

Даша подумала и тихо проговорила:

- Я это понимаю. Мне вот только непонятны эти люди маленькие со своими программками. Счастья они не дают никому, а со всех все взыскивают.

- Кому ж они понятны?

- Как вы думаете: ведь я уверена, что это более все глупая сентиментальность делает?

- И сентиментальность, пожалуй, а больше всего предрассудки, разум, с детства изуродованный, страхи пустые, безволье, привычка ценить пустые удобства, да и многое, многое другое.

- Да, разум, с детства изуродованный,- это особенное несчастье.

- Огромное и почти всегда вечное.

- Вы как же думаете... Я знаю, что вы поступать не мастер, но я хочу знать, как вы думаете: нужно идти против всех предрассудков, против всего, что несогласно с моим разумом и с моими понятиями о жизни?

- На это, Дорушка, я полагаю, сил человеческих не достанет.

- Но как же быть?

- Самому только не подчиняться предрассудкам, не обращать внимания на людей и их узкую мораль, стоять смело за свою свободу, потому что вне свободы нет счастья.

- А вам скажут, что жизнь дана не для счастья, а для чего-то другого, для чего-то далекого, неосязаемого.

- Что ж вам до этого? Пусть говорят. На погосте живучи, всех не переплачешь, на свете маясь, всех не переслушаешь. В том и вся штука, чтобы не спутаться; чтобы, как говорят, с петлей не соскочить, не потерять своей свободы, не просмотреть счастья, где оно есть, и не искать его там, где оно кому-то представляется.

- Да-с, да: в этом штука, в этом штука!

- Мне так кажется, а впрочем, может быть, я и неправ.

- Нет, я чувствую, что это правда. Скажите, пожалуйста, вам все это не мешает жить на свете?

- Что такое?.. Путаница-то эта?

- Путаница-то.

- Ну, как вам сказать?

- Да так: чувствуете вы, например, себя свободным от всех предрассудков?

- Теперь я чувствую себя очень свободным.

- А прежде?

- Да и прежде. Впрочем, я, по каким-то счастливым случайностям, давно приучил себя смотреть на многое по-своему; но только именно все мне как-то очень неспокойно было, жилось очень дурно.

- Вы очень много любили людей?

- Да, меня учили любить людей, и я, точно, очень любил их.

- А теперь?

- Вы знаете, что я зла никому не делаю или, по крайней мере, стараюсь его не делать.

- Только уж не привязываетесь к людям?

- Я люблю человечество.

- Как мне надоела эта петербургская фраза! Так говорят те, которые ровно никого и ничего не любят; а вы не такой человек. Вы мне скажите, какая разница в ваших теперешних чувствах к людям с теми чувствами, которые жили в вас прежде?

- Близких людей у меня нет.

- Совсем?

- Кроме Анны и вас.

- А прежние привязанности?

- Растоптали их, теперь они засыпались.

- А мать?

- Я ее очень люблю, но ведь ее нет на свете.

- Но вы ее все-таки любите?

- Очень. Моя мать была женщина святая. Таких женщин мало на свете.

- Расскажите мне, голубчик Нестор Игнатьич, что-нибудь про вашу матушку,- попросила Дора, быстро приподнявшись на локоть и ласково смотря в глаза Долинскому.

- Долго вам рассказывать, Дорушка.

- Нет, расскажите.

Долинский хотел очертить свою мать и свое детское житье в киевском Печерске в двух словах, но увлекаясь, начал описывать самые мелочные подробности этого житья с такою полнотою и ясностью, что перед Дорою проходила вся его жизнь; ей казалось, что, лежа здесь, в Ницце, на берегу моря, она слышит из-за синих ниццских скал мелодический гул колоколов Печерской лавры и видит живую Ульяну Петровну, у которой никто не может ничего украсть, потому что всякий, не крадучи, может взять у нее все, что ему нужно.

- Какой вы художник! Как хорошо вы все это рассказываете! - перебивала она не раз Долинского.

И выслушав, как Долинский, вдохновившийся воспоминанием о своей матери, говорил в заключение:

- У нас в доме не знали, что такое попрек, или ссора; нам не твердили, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, а учили, что всякое неправое стяжание - прах; нам никогда не говорили: "наживай да сберегай", а говорили: "отдавай, помогай, не ропщи и веруй, что сколько тебе чего нужно, столько для тебя есть на свете".

Дорушка воскликнула:

- Какое прелестное, какое завидное детство! Вы не будете ревновать меня, если я стану любить вашу мать так же, как вы?

Долинский молча пожал руку Доры.

- Вы знаете,- продолжал он, увлекаясь,- люди восторгаются "Галубом"; в нем видели идеал; по поводу его написаны лучшие статьи о нравственно развитом человеке, а Тазит только не столкнул врага, убийцу брата! Сердце не позволило. А моя мать? Эта святая душа, которая не только не могла столкнуть врага, но у которой не могло быть врага , потому что она вперед своей христианской индульгенцией простила все людям, она не вдохновит никого, и могила ее, я думаю, до сих пор разрыта и сровнена, и сын ее вспоминает о ней раз в целые годы; даже черненькое поминанье, в которое она записывала всех и в которое я когда-то записывал моею детскою рукою ее имя - и оно где-то пропало там, в Москве, и еще, может быть, не раз служило предметом шуток и насмешек... Господи, какие у нас бывают женщины! Сколько добра и правды! Какое высокое понимание истины сердцем! Моя мать, например, едва умевшая писать имена в своем поминанье, и этот Шпандорчук или Вырвич...

- Зачем вы их троих вспоминаете вместе? - произнесла чуть слышно, отворачиваясь в сторону, Дора. Слезы обильным ручьем текли у нее по обеим щекам.

- А я, ее дитя, вскормленное ее грудью, выученное ею чтить добро, любить, молиться за врагов,- что я такое?.. Поэзию, искусства, жизнь как будто понимаю, а понимаю ли себя? Зачем нет мира в костях моих? Что я, наконец, такое? Вырвич и Шпандорчук по всему лучше меня.

- Вы лучше их,- произнесла скороговоркою, не оборачиваясь, Дора.

- Они могут быть полезнее меня.

- Вы всегда будете полезнее их,- опять так же спешно оторвала Дора.

- Вы знаете... вот мы ведь друзья, а я, впрочем, никогда и вам не открывал так мою душу. Вы думаете, что я только слаб волею... нет! Во мне еще сидит какой-то червяк! Мне все скучно; я все как будто не на своем месте; все мне кажется... что я сделаю что-то дурное, преступное, чего никогда-никогда нельзя будет поправить.

- Что ж это такое? - спросила, медленно поворачиваясь к нему лицом, Дора.

- Не знаю. Я все боюсь чего-то. Я просто чувствую, что у меня впереди есть какое-то ужасное несчастье. Ах, мне не надо жить с людьми! Мне не надо встречаться с ними! Это все, что как-нибудь улыбается мне, этого всего не будет. Я не умею жить. Все это, что есть в мире хорошего, это все не для меня.

- Вас любят.

- И из этого ничего не будет,- отвечал, покачав головою, Долинский.- Я верю в мои предчувствия.

- А они говорят?

- Что что-то близится страшное; что что-то такое мое до меня близится; что этот враг мой...

- Близок?

- Да. Мать моя предчувствовала свою смерть, я предчувствую свою погибель.

- Не говорите этого! - сказала строго Дора.

- Пусть только бы скорее, истома хуже смерти.

- Не говорите этого! Слышите! Не говорите этого при мне! - сердито крикнула, вся изменившись в лице, Дора, и, окинув Долинского грозным, величественным взглядом, прошептала, пророк!

Ни один трагик в мире не мог бы передать этого страшного, разлетевшегося над морем шепота Доры. Она истинно была и грозна, и величественна в эту минуту.

- Зато,- начал Долинский, когда Дора, пройдясь несколько раз взад и вперед по берегу, снова села на свое место,- кончается мое незабвенное детство и с ним кончается все хорошее.

- Да... ну, продолжайте: какова была, например, любовь вашей жены вначале хотя? - расспрашивала, силясь успокоиться, Дора.

- А кто ее знает, что это была за любовь? Я только одно знаю, что это было что-то небескорыстное.

- Не понимаю.

- Ну и слава богу.

- Нет, вы расскажите это.

- Говорю вам, что бескорыстья не было в этой любви. Не знаете, как любят как арендную статью?

- Все по праву требуют, а не по сердцу.

- Ну, вот вы и понимаете!

- А брат ваш?

- Я его очень любил, но мы как-то отвыкли друг от друга.

- Зачем же? Зачем же отвыкать?

- Разъехались, разбросало нас по разным местам

- Как будто места могут разорвать любовь?

- Поддержать ее не умели.

- Это дурно.

- Да, хорошего ничего нет.

- Кто же это: вы ему перестали писать или он вам?

- Нет, он.

- А вы ему писали?

- Писал долго, а потом и я перестал. Дорушка задумалась.

- Ну, а сестра? - спросила она после короткой паузы.

- Сестра моя?.. Бог ее знает! Говорят, так себе... барыня...

- По "правилам" живет,- смеясь сказала Даша.

- По "правилам",- смеясь же отвечал Долинский.

- Эгоистка она?

- Нет.

- А что же?

- Я вам сказал: барыня.

- Добрая?

- Так... не злая.

- Не злая и не добрая?

- Не злая и не добрая.

- Господи! В самом деле, с какою вы обстановкой жили после матери! Страшно просто.

- Теперь все это прошло, Дорушка. Теперь я живу с хорошими людьми. Вот, Анна Михайловна - хороший человек; вы - золотой человек.

- Анна - хороший, а я - золотой! Что же лучше: золотой или хороший?

- Обе вы хорошие человеки.

- Значит, "обе лучше". А которую вы больше любите?

- Вас, конечно.

- Ну, то-то.

Они рассмеялись и, наговорившись досыта, пошли домой.

 

«Обойденные».
Часть 1: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17
Часть 2: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11
Часть 3: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17 - 18 - 19 - Эпилог - Примечания

 

    Биография Библиотека Музеи Галерея О проекте Контакты  
 
Яндекс.Метрика

Рейтинг@Mail.ru

© LESKOV.org.ru 2015


Группа Лесков Николай Семенович facebook. Группа Лесков Николай Семенович вКонтакте.

Levsha.org.ru