Лесков Николай Семёнович. Русский писатель.

Биография Библиотека Музеи

Некуда.

Книга вторая. В Москве.

Глава пятая. Патер Роден и аббат д‘Егриньи.

Некуда. Книга первая. В провинции.
Главы: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17 - 18 - 19 - 20 - 21 - 22 - 23 - 24 - 25 - 26 - 27 - 28 - 29 - 30 - 31
Книга вторая. В Москве.
Главы: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17 - 18 - 19 - 20 - 21 - 22 - 23 - 24 - 25 - 26 - 27 - 28 - 29 - 30
Книга третья. На Невских берегах.
Главы: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17 - 18 - 19 - 20 - 21 - 22 - 23 - 24 - 25

Как только орава гостей хлынула за двери квартиры Рациборского, Ярошиньский быстро повернулся на каблуках и, пройдя молча через зал, гостиную и спальню, вошел в уединенную рабочую хозяина.
Ласковое и внимательное выражение с лица Ярошиньского совершенно исчезло: он был серьезен и сух.
Проходя по гостиной, он остановился и, указав Рациборскому на кучу пепла и сора, сказал:
– Велите убирать эту мерзость.
Рациборский поклонился и вернулся к человеку, а Ярошиньский вошел в рабочую.
Через десять минут Рациборский два раза стукнул в дверь этой комнаты.
– Войдите, – отвечал изнутри голос Ярошиньского по-польски.
Но Ярошиньского здесь не было. Не было здесь добродушного седого офицера бывших войск польских. По комнате быстрыми шагами ходил высокий сухой человек лет тридцати пяти или сорока. Его черные как смоль и блестящие волосы изредка начинали покрываться раннею серебряною искрой. Судя по живому огню глаз и живости движений, седина очень торопилась сходить на эту, под бритву остриженную, голову. Лицо незнакомца дышало энергией. Его далеко выдававшийся вперед широкий подбородок говорил о воле, прямые и тонкие бледные губы – о холодности и хитрости, а прекрасный, гордый польский лоб с ранними, характерно ломавшимися над тонким носом морщинами – о сильном уме и искушенном тяжелыми опытами прошлом.
Теперь на том, кого мы до сих пор называли Ярошиньским, был надет длинный черный сюртук. Толсто настеганная венгерка, в которой он сидел до этого времени, лежала на диване, а на столе, возле лампы, был брошен артистически устроенный седой клочковатый парик и длинные польские усы.
Рациборский, взойдя, переложил ключ и запер за собою дверь. Он дернул было занавеску другой двери, что вела в буфет, но Ярошиньский сказал:
– Здесь уже заперто.
Рациборский подошел к печке и, заложив назад руки, стал молча.
– Велите ложиться спать лакею, – сказал Ярошиньский, продолжая быстро ходить по комнате и смотря в пол.
– Михаль! ложись спать, – крикнул по-польски Рациборский в фальшивый отдушник и, тотчас же закрыв его войлочным колпачком, лежавшим на шкафе, стал снова у печки.
С минуты выхода гостей здесь все говорили по-польски.
Прошло более часа, как загадочный человек сделал последнее домашнее распоряжение, а он все ходил по комнате, опустив на грудь свою умную голову и смотря на схваченные спереди кисти белых рук. Он был необыкновенно интересен: его длинная черная фигура с широко раздувающимися длинными полами тонкого матерчатого сюртука придавала ему вид какого-то мрачного духа, а мрачная печать, лежавшая на его белом лбу, и неслышные шаги по мягкому ковру еще более увеличивали это сходство. Он не ходил, а точно летал над полом на своих черных, крылообразно раздувающихся фалдах.
Рациборский стоял молча. Столовые часы мелодически прозвонили три рама.
– Это все, что я видел? – спросил незнакомец, продолжая ходить и смотреть на свои опущенные к коленям руки.
– Это все, пан каноник, – отвечал тихо, но с достоинством Рациборский.
– Странно.
– Это так есть.
Опять началось долгое молчание.
– И другого ничего?
– Ксендз каноник может мне верить.
– Я верю, – отвечал каноник и после долгой паузы сказал: – Я желаю, чтобы вы мне изложили, почему вы так действовали, как действуете.
– Я сходился и наблюдал; более я ничего не мог делать.
– Почему вы уверены, что, кроме этих господ, нет других удобных людей?
– Я с ними сходился: здешние почти все в этом роде.
– В этих родах скажите: они все разно мыслят.
– Таковы все; у них что ни человек, то партия.
По тонким губам каноника пробежала презрительная улыбка.
– Нужно выбрать что-нибудь поэффектнее и поглупее. Эти скоты ко всему пристанут.
Каноник опять походил и добавил:
– Арапов и рыжий весьма удобные люди.
– Фразеры.
– А что вам до этого? – сказал каноник, остановят и быстро вскинув голову.
– С ними ничего нельзя сделать.
– Пустые люди: всех выдадут и все испортят.
– Отчего?
– А вам что за дело?
– Общество очень скоро поймет их.
– А пока поймет?
– Они попадутся.
– А вам что за дело?
– И перегубят других.
– Вам что за дело? Что вам за дело? – спрашивал с ударением каноник. Рациборский молчал.
– Ваше дело не рассуждать, а повиноваться: законы ордена вам известны?
– Я прошу позволения…
– Вы должны слушать, молчать.
– Ксендз каноник Кракувка! – вспыльчиво вскрикнул Рациборский.
– Что, пан поручик московской службы? – с презрительной гримасой произнес Кракувка, оглянувшись через плечо на Рациборского.
Рациборский вздохнул, медленно провел рукою по лбу, и, сделав шаг на середину комнаты, спокойно сказал:
– Я прошу извинения.
– Прощения, а не извинения, – сухо заметил каноник, не обращая никакого внимания на Рациборского.
– Я прошу прощения, – выговорил молодой человек. Каноник не ответил ни слова и продолжал ходить молча.
– Принесите мне стакан воды с сиропом, – проговорил он через несколько минут.
Рациборский вышел, и пока он возвратился, Кракувка что-то черкнул карандашом в своем бумажнике.
– Вы дурно действовали, – начал Кракувка, выпив воды и поставив стакан на стол.
– Здесь ничего нельзя делать.
– Неправда; дураков можно заставлять плясать, как кукол. Зачем они у вас собираются?
– Они любят сходиться.
– Бездельники! Что ж, они думают, зачем они собираются у вас?
– Им кажется, что они делают революцию.
– Только и умно, что вы тешите их этой обстановкой. Но что они ничего не делают – это ваша вина.
– Ксендз каноник многого от меня требует.
– Многого? – с презрением спросил Кракувка. – Они бредят коммунизмом своего народа, да?
– Да.
– Так я им завтра дам, что делать, – сказал с придыханием Кракувка.
– Но и это не все; лучшие, умнейшие из них не пойдут на это.
– А зачем вам лучшие? Зачем вам этот лекарь?
– Мне его рекомендовал Арапов.
– Это очень глупо: он только может мешать.
– Он знает страну.
– Надо держать крепче тех, которые меньше знают. У вас есть Арапов, рыжий, этот Пархоменко и капитан, Да Райнер, – помилуйте, чего ж вам? А что эти Белоярцев и Завулонов?
– Трусы.
– Совсем трусы?
– Совсем трусы и не глупы.
– Гм! Ну, этих можно бросить, а тех можно употребить в дело. При первой возможности, при первом случае пустить их. Каждый дурак имеет себе подобных.
– Райнер не дурак.
– Энтузиаст и неоплатоник, – это все равно, что и дурак: материал лепкий.
– Розанов тоже умен.
– Одолжить его. В чем он нуждается?
– Он ищет места.
– Дать ему место. Послезавтра вышлите мне в Петербург его бумаги, – и он может пригодиться. Ваше дело, чтоб он только знал, что он нам обязан. А что это за маркиза?
– Женщина очень пылкая и благородная.
– А, это прекрасно.
– Она «белая».
– Это все равно.
– Она ни к чему не годна: только суетится.
– Надо ее уверить, что она действует.
– Она это и так думает.
– И прекрасно. Спутать их как можно больше.
– Ксендз каноник…
– Пан поручик!
– Между ними есть честнейшие люди. Я не смею возражать ничего против всех, но Розанова, Райнера и маркизу… за что же их? Они еще могут пригодиться.
– Кому? кому? – опять с придыханием спросил каноник. – Этой шизме вы бережете людей. Ей вы их сберегаете?
– Я не могу не уважать человеческих достоинств во всяком.
– Кто хвалит чужое, тот уменьшает достоинства своего.
– Они также могут содействовать человеческому счастью.
Каноник остановился посреди комнаты, заложил назад руки и, закинув голову, спросил:
– Вы веруете в чистоту и благость стремлений общества Иисусова?
– Свято верую, – отвечал с искренним убеждением Рациборский.
– Так помните же, – подлетая на своих черных крыльях к Рациборскому, начал каноник, – помните, что со времен Поссевина нам нет здесь места, и мы пресмыкаемся здесь или в этом шутовском маскараде (ксендз указал на свой парик и венгерку), или в этом московском мундире, который хуже всякого маскарада. Помните это!
– Я помню.
– Австрия, эта проклятая ракушанка, дает нам приют, а в нашей хваленой России мы хуже жидов.
– Они не понимают святых забот общества.
– Так надо, чтоб они их поняли, – произнес, захохотав, Кракувка. – Первый случай, и в ход всех этих дураков. А пока приобретайте их доверие.
– Это, ксендз каноник, не стоит труда: эти готовы верить всякому и никем не пренебрегают – даже «чертом».
– И отлично; нет ли еще где жида крещеного?
– Может быть, найдут.
– И отлично. Чего же вам? С таким-то материалом не заложить постройки!
– Я искал других людей.
– Лучше этих не надо. Полезнее дураков и энтузиастов нет. Их можно заставить делать все.
– Глупое, – сказал Рациборский.
– Ничего умного и не надо нам; поручик не стоит au courant[45] с интересами отечества.
Рациборский грустно молчал.
Кракувка остановился, посмотрел на него и, медленно подойдя к висевшему над столом женскому портрету, сказал с расстановкой:
– Урсула слишком поторопилась дать свое слово: она не может быть и никогда не будет женою нерешительного человека.
Рациборский встрепенулся и взглянул на ксендза умоляющим взором.
– Дайте мне еще воды, и простимся, – день наступает, – тихо произнес Кракувка.
Если читатель вообразит, что весь описанный нами разговор шел с бесконечными паузами, не встречающимися в разговорах обыкновенных людей, то ему станет понятно, что при этих словах сквозь густые шторы Рациборского на иезуитов взглянуло осеннее московское утро.
В десять часов Ярошиньский давал аудиенцию некоему Доленговскому, пожилому человеку, занимающемуся в Москве стряпческими делами.
Главным предметом разговора было внушение Доленговскому строгой обязанности неуклонно наблюдать за каждым шагом Рациборского и сообщать обо всем Ярошиньскому, адресуя в Вену, poste-restante,[46] на имя сеньора Марцикани.
Потом дана была аудиенция Слободзиньскому, на которой молодому человеку, между прочим, было велено следить за его университетскими товарищами и обо всем писать в Париж патеру Кракувке, rue St.-Sulpice,[47] № б, для передачи Ярошиньскому.
При этом Слободзиньскому оставлена некоторая сумма на безнуждное житье в университете.
В двенадцать часов Рациборский проводил Ярошиньского на петербургскую железную дорогу, постоял у барьера, пока тронулся поезд, и, кивнув друг другу, иезуит-подчиненный расстался с иезуитом-начальником.
Едучи с Рациборским на железную дорогу, Кракувка объявил, что он должен брать отпуск за границу и готовиться в Париж, где он получит обязанности более сообразные с его характером, а на его место в Москву будет назначено другое лицо.
Эту ночь не спали еще Розанов и Райнер.
Райнер говорил, что в Москве все ненадежные люди, что он ни в ком не видит серьезной преданности и что, наконец, не знает даже, с чего начинать. Он рассказывал, что был у многих из известных людей, но что все его приняли холодно и даже подозрительно.
– Это же, – добавлял Райнер, – все деморализовано до конца.
Райнер очень жалел, что он сошелся с Пархоменко; говорил, что Пархоменко непременно напутает чего-нибудь скверного, и сетовал, что он никому ни здесь, ни в Петербурге, ни в других местах не может открыть глаз на этого человека.
Вообще Райнер казался как-то разбитым, и при ночном разговоре с Розановым на него будто находили порою столбняки.
Розанов решительно говорил, что надо все бросить и не возиться, что никаких элементов для революции нет.
Райнер слушал терпеливо все, что Розанов сообщал ему о настроении народа и провинциального общества, но не мог отказаться от своей любимой идеи произвести социально-демократический переворот, начав его с России.
– Все это так, но мы ведь не знаем, что народ думает, – говорил он.
– Отчего ж не знаем?
– Да так. Мы слышим, что он говорит, а не знаем, что он думает.
О партии московских умеренных Райнер отозвался с сострадательной улыбкой, что на них вовсе нечего рассчитывать.
– Или кабинетные мумии, или шуты, – говорил он: – та же фраза, та же рисовка, и ничего более. Вот поедемте в воскресенье к маркизе – там разный народ бывает, – увидите сами.
– Как она так рискует, принимая людей, за которыми, наверное, уже смотрят?
– Ах, ничем она не рискует: там ничего не делают, только болтают.
– Она, говорят, всегда была близка с передовыми людьми.
– Лжет, как мавзолей, – ничему верить нельзя.
– Так из-за чего же она бьется?
– Все это эффекты, и ничего более. Да вот присмотритесь, сами увидите, – добавил он и, закрыв глаза, задремал в кресле в то самое время, когда Рациборский подал Кракувке второй стакан воды с морсом.
На следующее утро Розанов познакомил Райнера с Нечаем и его женою.
Райнер им очень понравился, а Нечай тоже произвел на него хорошее впечатление.
Рациборский отдал Розанову визит на другой День после отъезда Кракувки.
Он был необыкновенно мил, любезен и так деликатно вызвался помочь Розанову в получении пока ординаторского места, что тот и не заметил, как отдал Рациборскому свои бумаги, немедленно уехавшие в Петербург к галицийскому помещику Ярошиньскому.
Рациборский между слов узнал, что Розанов скоро познакомится с маркизой, и сказал, что ему будет очень приятно с ним там встречаться, что это дом очень почтенный.