Лесков Николай Семёнович. Русский писатель.

Биография Библиотека Музеи

Некуда.

Книга вторая. В Москве.

Глава двадцать девятая. Последняя сцена из пятого акта семейной драмы.

Некуда. Книга первая. В провинции.
Главы: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17 - 18 - 19 - 20 - 21 - 22 - 23 - 24 - 25 - 26 - 27 - 28 - 29 - 30 - 31
Книга вторая. В Москве.
Главы: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17 - 18 - 19 - 20 - 21 - 22 - 23 - 24 - 25 - 26 - 27 - 28 - 29 - 30
Книга третья. На Невских берегах.
Главы: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17 - 18 - 19 - 20 - 21 - 22 - 23 - 24 - 25

Собственные дела Лизы шли очень худо: всегдашние плохие лады в семье Бахаревых, по возвращении их в Москву от Богатыревых, сменились сплошным разладом. Первый повод к этому разладу подала Лиза, не перебиравшаяся из Богородицкого до самого приезда своей семьи в Москву. Это очень не понравилось отцу и матери, которые ожидали встретить ее дома. Пошли упреки с одной стороны, резкие ответы с другой, и кончилось тем, что Лиза, наконец, объявила желание вовсе не переходить домой и жить отдельно.
– Убей, убей отца, матушка; заплати ему за его любовь этим! – говорила Ольга Сергеевна после самой раздирающей сцены по поводу этого предположения.
Лиза попросила мать перестать, не говорить ничего отцу и в тот же день переехала в семью.
Егор Николаевич ужасно быстро старел; Софи рыхлела; Ольга Сергеевна ни в чем не изменилась. Только к кошкам прибавила еще левретку.
Однако, несмотря на первую уступчивость Лизы, трудно было надеяться, что в семье Бахаревых удержится хоть какой-нибудь худой мир, который был бы лучше доброй ссоры. Так и вышло.
В один прекрасный день в передней Бахаревых показалась Бертольди: она спросила Лизу, и ее проводили к Лизе.
– Ma chere! Ma chere! – позвала Ольга Сергеевна, когда Бертольди через полчаса вышла в сопровождении Лизы в переднюю.
Бертольди благоразумно не оглянулась и не отозвалась на этот оклик.
– Я вас зову, madame, – с провинциальною ядовитостью проговорила Ольга Сергеевна. – Госпожа Бертольди!
– Что-с? – спросила, глянув через плечо, Бертольди.
– Я вас прошу не удостоивать нас вашими посещениями.
– Я вас и не удостоиваю; я была у вашей дочери.
– Моя дочь пока еще вовсе не полновластная хозяйка в этом доме. В этом доме я хозяйка и ее мать, – отвечала Ольга Сергеевна, показывая пальцем на свою грудь. – Я хозяйка-с, и прошу вас не бывать здесь, потому что у меня дочери девушки и мне дорога их репутация.
– Я не съем ее.
– Бертольди! я никогда не забуду этого незаслуженного оскорбления, которое вы из-за меня перенесли сейчас, – с жаром произнесла Лиза.
– Я не сержусь на грубость. Прощайте, Лиза; приходите ко мне, – отвечала Бертольди, выходя в двери.
– Да, я буду приходить к вам.
– Нет, не будешь, – запальчиво крикнула Ольга Сергеевна.
– Нет, буду, – спокойно отвечала Лиза.
– Нет, не будешь, не будешь, не будешь.
– Отчего это не буду?
– Оттого, что я этого не хочу, оттого, что я пойду к генерал-губернатору: я мать, я имею всякое право, хоть бы ты была генеральша, а я имею право; слово скажу, и тебя выпорют, да, даже выпорют, выпорют.
– Полноте срамиться-то, – говорила Абрамовна Ольге Сергеевне, которая, забывшись, кричала свои угрозы во все горло по-русски.
– Я ее в смирительный дом, – кричала Ольга Сергеевна.
– Пожалуйста, пожалуйста, – проговорила шепотом молчавшая во все это время Лиза.
– Мне в этом никто не помешает: я мать.
– Пожалуйста, отправляйте, – опять шепотом и кивая головою, проговорила Лиза.
У нее, как говорится, голос упал: очень уж все это на нее подействовало.
Старик Бахарев вышел и спросил только:
– Что такое? что такое?
Ольга Сергеевна застрекотала; он не стал слушать, сейчас же замахал руками и ушел.
Лиза ушла к себе совершенно разбитая нечаянностью всей этой сцены.
– Охота тебе так беспокоить maman, – сказала ей вечером Софи.
– Оставь, пожалуйста, Соничка, – отвечала Лиза.
– Если ты убьешь мать, то ты будешь виновата.
– Я, я буду виновата, – отвечала Лиза.
Проходили сутки за сутками; Лиза не выходила из своей комнаты, и к ней никто не входил, кроме няни и Полиньки Калистратовой.
Няня не читала Лизе никакой морали; она даже отнеслась в этом случае безразлично к обеим сторонам, махнув рукою и сказав:
– Ну вас совсем, срамниц этаких.
Горячая расположенность Абрамовны к Лизе выражалась только в жарких баталиях с людьми, распространявшими сплетни, что барыня поймала Лизу, остригла ее и заперла.
Абрамовна отстаивала Лизину репутацию даже в глазах самых ничтожных людей, каковы для нее были дворник, кучер, соседские девушки и богатыревский поваренок.
– А то ничего; у нас по Москве в барышнях этого фальшу много бывает; у нас и в газетах как-то писали, что даже младенца… – начинал поваренок, но Абрамовна его сейчас сдерживала:
– То ваши московские; а мы не московские.
– Это точно; ну только ничего. В столице всякую сейчас могут обучить, – настаивал поваренок и получал от Абрамовны подзатыльник, от которого старухиной руке было очень больно, а праздной дворне весьма весело.
Полиньке Калистратовой Лиза никаких подробностей не рассказывала, а сказала только, что у нее дома опять большие неприятности. Полиньке это происшествие рассказала Бертольди, но она могла рассказать только то, что произошло до ее ухода, а остального и она никогда не узнала.
Кроме Полиньки Калистратовой, к Лизе допускался еще Юстин Помада, с которым Лиза в эту пору опять стала несравненно теплее и внимательнее.
Заключение, которому Лиза сама себя подвергла, вообще не было слишком строго. Не говоря о том, что ее никто не удерживал в этом заключении, к ней несомненно свободно допустили бы всех, кроме Бертольди; но никто из ее знакомых не показывался. Маркиза, встретясь с Ольгой Сергеевной у Богатыревой, очень внимательно расспрашивала ее о Лизе и показала необыкновенную терпеливость в выслушивании жалостных материнских намеков. Маркиза вспомнила аристократический такт и разыграла, что она ничего не понимает. Но, однако, все-таки маркиза дала почувствовать, что с мнениями силою бороться неразумно.
А Варвара Ивановна Богатырева, напротив, говорила Ольге Сергеевне, что это очень разумно.
– Она очень умная женщина, – говорила Варвара Ивановна о маркизе, – но у нее уж ум за разум зашел; а мое правило просто: ты девушка, и повинуйся. А то нынче они очень уж сувки, да не лувки.
– Да мы, бывало, как идет покойница-мать… бывало, духу ее боимся: невестою уж была, а материнского слова трепетала; а нынче… вон хоть ваш Серж наделал…
– Сын другое дело, ma chere, а дочь вся в зависимости от матери, и мать несет за нее ответственность перед обществом.
Пуще всего Ольге Сергеевне понравилось это новое открытие, что она несет за дочерей ответственность перед обществом: так она и стала смотреть на себя, как на лицо весьма ответственное.
Егор Николаевич, ко всеобщему удивлению, во всей этой передряге не принимал ровно никакого участия. Стар уж он становился, удушье его мучило, и к этому удушью присоединилась еще новая болезнь, которая очень пугала Егора Николаевича и отнимала у него последнюю энергию.
Он только говорил:
– Не ссорьтесь вы, бога ради не ссорьтесь.
– Что ты все сидишь тут, Лиза? – говорил он в другое время дочери.
– Что ж мне, папа, выходить? Выходить туда только для оскорблений.
– Какие уж оскорбления! Разве мать может оскорбить?
– Я думаю, папа.
– Чем? чем она тебя может оскорбить?
– Да maman хотела меня отправить в смирительный дом, что ж! Я ожидаю: отправляйте.
– Полно врать, – какой там еще смирительный дом?
– Я не знаю какой.
– Ну что там: в сердцах мать что-нибудь сказала, а ты уж и поднялась.
– Это, папа, может повторяться, потому что я так жить не могу.
– Э, полно вздор городить!
Тем это и кончилось; но Лиза ни на волос не изменила своего образа жизни.
В это время разыгралась известная нам история Розанова.
Маркиза и Романовны совсем оставили Лизу. Маркиза охладела к Лизе по крайней живости своей натуры, а Романовны охладели потому, что охладела маркиза. Но как бы там ни было, а о «молодом дичке», как некогда называли здесь Лизу, теперь не было и помина: маркиза устала от долгой политической деятельности.
С отъездом Полиньки Калистратовой круг Лизиных посетителей сократился решительно до одного Помады, через которого шла у Лизы жаркая переписка и делались кое-какие дела.
У Лизы шел заговор, в котором Помада принимал непосредственное участие, и заговор этот разразился в то время, когда мало способная к последовательному преследованию Ольга Сергеевна смягчилась до зела и начала сильно желать искреннего примирения с дочерью.
Шло обыкновенно так, как всегда шло все в семье Бахаревых и как многое идет в других русских семьях. Бесповодная или весьма малопричинная злоба сменялась столь же беспричинною снисходительностью и уступчивостью, готовою доходить до самых непонятных размеров.
Среди такого положения дел, в одно морозное февральское утро, Абрамовна с совершенно потерянным видом вошла в комнату Ольги Сергеевны и доложила, что Лиза куда-то собирается.
– Как собирается? – спросила, не совсем поняв дело, Ольга Сергеевна.
– Рано, где тебе, встала сегодня и укладывается.
Ольга Сергеевна побледнела и бросилась в комнату Лизы.
– Что это? – спросила она у стоявшей над чемоданом Лизы.
– Ничего-с, – отвечала спокойно Лиза.
– Зачем это ты укладываешься?
– Я сегодня уезжаю.
– Как уезжаешь? Как ты смеешь уезжать?
– Увидите.
– Ах ты, разбойница, – прошипела мать и крикнула: – Егор Николаевич!
– Не поднимайте, maman, напрасно шуму, – проговорила Лиза.
– Егор Николаевич! – повторила еще громче Ольга Сергеевна и, покраснев как бурак, села, сложа на груди руки.
Лиза продолжала соображать, как ей что удобнее разместить по чемодану.
– Как же это вы одни поедете, сударыня?
– Это для вас все равно, maman. Я у вас жить решительно не могу: вы меня лишаете общества, которое меня интересует, вы меня грозили посадить в смирительный дом, ну, сажайте. Я с вами не ссорюсь, но жить с вами не могу.
– Ах, ах, разбойница! ах, разбойница! она не может жить с родителями! Но я за тебя несу ответственность перед обществом.
– Перед обществом, maman, всякий отвечает сам за себя.
– Но я, милостивая государыня, наконец, ваша мать! – вскрикнула со стула Ольга Сергеевна. – Понимаете ли вы с вашими науками, что значит слово мать: мать отвечает за дочь перед обществом.
– Maman, если б вы меня знали…
– Где мне понимать такую умницу!
– Положим, и так.
– Философка, сочинения сочинять будет, а мать дура.
– Я этого не говорю.
– Еще бы! А я понимаю одно, что я слабая мать; что я с тобою церемонилась; не умела учить, когда поперек лавки укладывалась.
– Прошлого, maman, не воротишь; но если вас беспокоит ваша ответственность за меня перед обществом, то я вам ручаюсь…
– Гм! в чем это вы ручаетесь?
– Я потому и сказала, что вы меня не знаете…
– Да.
– Я неспособна…
– Вы только неспособны к благодарности, к хорошему вы неспособны; к остальному ко всему вы очень способны.
– Положим, и так, maman. Я только хочу успокоить вас, что вы никогда не будете компрометированы перед обществом.
– Как! как я не буду компрометирована? А это что?
Ольга Сергеевна указала на чемодан.
– Это ничего, maman: я уеду и буду жить честно; вы не будете краснеть за меня ни перед кем.
– Ах ты, разбойница этакая! – прошептала Ольга Сергеевна и порывисто бросилась к Лизе.
Лиза осторожно отвела ее от себя и сказала:
– Успокойтесь, maman, успокойтесь.
– Вон, вынимай вон вещи.
По лестнице поднимался Егор Николаевич.
– Что это такое? – спрашивал он.
– Вот вам, батюшка-баловник, любуйтесь на свою балованную дочку! Ох! ох! воды мне, воды… воддды!
Ольга Сергеевна упала в обморок, продолжавшийся более часа. После этого припадка ее снесли в спальню, и по дому пошел шепот.
– Чтоб я этого не слыхал более! – строго сказал Лизе отец и вышел.
– Папа, я решилась, и меня ничто не удержит, – отвечала вслед ему Лиза.
– И слышать не хочу, – махнув рукой, крикнул Бахарев и ушел в свою комнату.
Лиза окончила свою работу и села над уложенным чемоданом.
Вошла няня. Говорила, говорила, долго и много говорила старуха; Лиза ничего не слыхала.
Наконец ударило одиннадцать часов. Лиза встала, сослала вниз свои вещи и, одевшись, твердою поступью сошла в залу.
Егор Николаевич сидел и курил у окна.
– Прощайте, папа, – сказала, подойдя к нему, Лиза.
Старик не взглянул на нее и ничего не ответил. Лиза подошла к двери материной комнаты; сестра ее не пустила к Ольге Сергеевне.
– Ну, прощай, – сказала Лиза сестре.
Они холодно поцеловались.
– Папа, прощайте, я уезжаю, – сказала Лиза, подойдя снова к отцу.
– Иди от меня, – отвечал старик.
– Я вас ничем не огорчаю, папа; я не могу здесь жить; я хочу трудиться.
– Пошла, пошла от меня.
Лиза поймала и поцеловала его руку.
– Да что это, однако, за вздор в самом деле, – сказал со слезами на глазах старик. – Я тебе приказываю…
Лиза молчала.
– Я тебе приказываю, чтоб это все сейчас было кончено.
– Не могу, папа.
– С кем же ты едешь? Без бумаги, без денег едешь?
– У меня есть мой диплом и деньги.
– Ты врешь! Какие у тебя деньги? Что ты врешь!
– У меня есть деньги; я продала мой фермуар.
– Боже мой! фермуар, такой прелестный фермуар! – застонала, выходя из дверей гостиной, Ольга Сергеевна. – Кто смел купить этот фермуар?
– Этот фермуар мой, maman; он принадлежал мне, и я имела право его продать. Его мне подарила тетка Агния.
– Фамильная вещь, боже мой! наша фамильная вещь! – стонала Ольга Сергеевна.
Лизе становилось все тяжелее, а часовая стрелка безучастно заползала за половину двенадцатого.
– Прощай, – сказала Лиза няне.
Абрамовна стояла молча, давая Лизе целовать себя в лицо, но сама ее не целовала.
– Оставаться! – крикнул Егор Николаевич, – иначе… я велю людям…
– Папа, насильно вы можете приказать делать со мною все, что вам угодно, но я здесь не останусь, – отвечала, сохраняя всю свою твердость, Лиза.
– Мы поедем в деревню.
– Туда я вовсе ни за что не поеду.
– Как не поедешь? Я тебе велю.
– Связанную меня можете везти всюду, но добровольно я не поеду. Прощайте, папа.
Лиза опять подошла к отцу, но старик отвернул от нее руку.
– Вбрварка! вбрварка! убийца! – вскрикнула, падая, Ольга Сергеевна.
Лиза, бледная как смерть, повернула к двери.
Мимоходом она еще раз обняла и поцеловала Абрамовну.
Старуха вынула из-под шейного платка припасенный ею на этот случай небольшой образочек в серебряной ризе и подняла его над Лизой.
– Дай сюда образ! – крикнул, сорвавшись с места, Егор Николаевич. – Дай я благословлю Лизавету Егоровну, – и, выдернув из рук старухи икону, он поднял ее над своею головой против Лизы и сказал:
– Именем всемогущего Бога да будешь ты от меня проклята, проклята, проклята; будь проклята в сей и в будущей жизни!
С этими словами старик уронил образ и упал на первый стул.
Лиза зажала уши и выбежала за двери.
Минут десять в зале была такая тишина, такое мертвое молчание, что, казалось, будто все лица этой живой картины окаменели и так будут стоять в этой комнате до скончания века. По полу только раздавались чокающие шаги бродившей левретки.
Наконец Егор Николаевич поднял голову и крикнул:
– Лошадь, скорее лошадь.
Через десять минут он почти вскачь несся к петербургской железной дороге.
При повороте на площадь старик услышал свисток.
– Гони! – крикнул он кучеру.
Лошадь понеслась вскачь.
Егор Николаевич бросился на крыльцо вокзала.
В эту же минуту раздалось мерное пыхтенье локомотива, и из дебаркадера выскочило и понеслось густое облако серого пара.
Поезд ушел.
Егор Николаевич схватился руками за перила и закачался. Мимо его проходили люди, жандармы, носильщики, – он все стоял, и в глазах у него мутилось. Наконец мимо его прошел Юстин Помада, но Егор Николаевич никого не видал, а Помада, увидя его, свернул в сторону и быстро скрылся.
«Воротить!» – хотелось крикнуть Егору Николаевичу, но он понял, что это будет бесполезно, и тут только вспомнил, что он даже не знает, куда поехала Лиза.
Ее никто не спросил об этом: кажется, все думали, что она только пугает их.
Из оставшихся в Москве людей, известных Бахаревым, все дело знал один Помада, но о нем в это время в целом доме никто не вспомнил, а сам он никак не желал туда показываться.