Лесков Николай Семёнович. Русский писатель.

Биография Библиотека Музеи

Некуда.

Книга третья. На Невских берегах.

Глава четвертая. Вопросы дня.

Некуда. Книга первая. В провинции.
Главы: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17 - 18 - 19 - 20 - 21 - 22 - 23 - 24 - 25 - 26 - 27 - 28 - 29 - 30 - 31
Книга вторая. В Москве.
Главы: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17 - 18 - 19 - 20 - 21 - 22 - 23 - 24 - 25 - 26 - 27 - 28 - 29 - 30
Книга третья. На Невских берегах.
Главы: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17 - 18 - 19 - 20 - 21 - 22 - 23 - 24 - 25

В большой, довольно темной и еще совсем не убранной зале «Дома Согласия», сохранявшей все следы утрешнего переезда, в восемь часов вечера кипел на круглом столе самовар, за которым сидели новые семьянки: Ступина, Каверина, Жимжикова, Бертольди и Лиза. Бертольди наливала чай, Каверина шила детскую рубашечку, Лиза внимательно читала, пошевеливая свои волосы костяным книжным ножиком. Белоярцев в архалучке ходил вдоль стены, держа под руку маленького черненького Прорвича, некогда встретившего Лизу в гостинице «Италия» (Прорвич был пока единственное лицо, принятое сюда из райнеровской богадельни).
– Этого жизнь не может доказать, – толковал Белоярцев вполголоса и с важностью Прорвичу. – Вообще целое это положение есть глупость и притом глупость, сочиненная во вред нам. Спорьте смело, что если теория верна, то она оправдается. Что такое теория? – Ноты. Отчего же не петь по нотам, если умеешь?
У дам шел довольно оживленный разговор, в котором не принимала участия только одна Лиза, не покидавшая своей книги, но у них не было общего согласия.
– Белоярцев! – позвала Бертольди, – разрешите, пожалуйста, наш спор.
Белоярцев остановился у стола и выпустил руку Прорвича.
– Есть смысл в том, чтобы мужчина отворял мне двери?
– Куда? – спросил Белоярцев.
– Куда? ну, куда-нибудь. Если я иду с вами рядом и подхожу к двери, – разумно ли, чтобы вы ее передо мною растворяли, как будто у меня своих рук нет?
Белоярцев затянулся папироской.
– Это меня унижает как женщину; как человека меня унижает; напоминает мне о какой-то моей конфектности, – чекотала Бертольди.
– Да, ничтожные услуги в этом роде вредны, – проговорил Белоярцев.
– Ну, не правда ли! – подхватила Бертольди. – Ведь это все лицемерие, пошлость и ничего более. Ступина говорит, что это пустяки, что это так принято: тем-то и гадко, что принято. Они подают бурнусы, поднимают с полу носовые платки, а на каждом шагу, в серьезном деле, подставляют женщине ногу; не дают ей хода и свободы.
– Что ж тут, носовые платки мешают? – произнесла мягким и весьма приятным голосом та, которую называли Ступиной.
– А нет, Анна Львовна, этого нельзя говорить, – снисходительно заметил Белоярцев. – Это только так кажется, а в существе это и есть тот тонкий путь, которым разврат вводится в человеческое общество. Я вам подаю бурнус, я вам поднимаю платок, я перед вами растворяю двери, потому что это ничего не стоит, потому что это и вам самим легко было бы сделать без моей помощи.
– А если дверь трудно отворяется, тогда можно? – пошутила Ступина.
– Нет, вы не шутите. Вы сами вникните, вам самим же от этого плохо. Платок вам помогут поднять, а, например, обзаведись вы ребенком, так…
– Бросят, – подсказала Ступина.
– Ну, вот вам и следы такого отношения к женщине.
– А если не станете поднимать платков, так не будете бросать, что ли? – весело отвечала Ступина. – Хороши вы все, господа, пока не наигрались женщиной! А там и с глаз долой, по первому капризу. – Нет, уж кланяйтесь же по крайней мере; хоть платки поднимайте, – добавила она, рассмеявшись, – больше с вас взять нечего.
– Ну, это хоть бы и в Москве такое рассуждение, – произнесла Бертольди.
– Нет, позвольте, mademoiselle Бертольди. Сердиться здесь не за что, – заметил Белоярцев. – Анна Львовна немножко односторонне смотрит на дело, но она имеет основание. При нынешнем устройстве общества это зло действительно неотвратимо. Люди злы по натуре.
– То-то и дело, – заметила Ступина. – Если бы вы были добрее, так и несчастий бы стольких не было, и мы бы вам верили.
– Да что это вы говорите, – вмешалась Бертольди. – Какое же дело кому-нибудь верить или не верить. На приобретение ребенка была ваша воля, что ж, вам за это деньги платить, что ли? Это, наконец, смешно! Ну, отдайте его в воспитательный дом. Удивительное требование: я рожу ребенка и в награду за это должна получать право на чужой труд.
– Не совсем чужой… – тихо произнесла Ступина.
– А, вы так смотрите! Ну, так считайтесь: подавайте просьбу; а по-моему, лучше ничьего содействия и ничьего вмешательства.
– Все это уладится гораздо умнее и справедливее, – тихо заметил Белоярцев.
– Да, должно быть, что уладится, – с легкой иронией отвечала Ступина и, встав из-за стола, вышла из залы.
– А эта барыня ненадежна, – проговорила по уходе Ступиной Бертольди. – Не понимаю, зачем она с нами сошлась.
– Да-с, оказывается, что нам нужно много подумать о том, кто с нами сходится и с кем нам сходиться. Я вот по этому именно поводу и хотел сегодня попросить вас посоветоваться.
Белоярцев откашлянулся и сел за стол на табуретку.
– Как бы обдуманным ни казалось всякое новое дело, а всегда выходит, что что-нибудь не додумано и забыто, – начал он своим бархатным баском. – Мы решили, как нам жить и как расширять свое дело, а вот сегодняшний случай показал, что это далеко не все. Сегодня вот у Лизаветы Егоровны был гость.
Лиза подняла свою головку от книги.
– Это показывает, что у каждого из нас, кроме гостей, известных нашему союзу, могут быть свои, особые, прежние знакомые, и эти знакомые, чуждые по своему направлению стремлениям нашей ассоциации, могут нас посещать: не здесь, – не так ли? – Рождается отсюда вопрос: как мы должны вести себя в отношении к таким гостям?
– Я думаю, как кому угодно, – отвечала Лиза.
– Я хотел сказать: принимать их или нет?
– Я своих буду принимать.
– Да; но позвольте, Лизавета Егоровна: ведь это дело общее. Ведь вы же мне делали выговор за мнимое самоволие.
– Это совсем другое дело: вы делали выбор, зависевший ото всех, а я распоряжаюсь сама собою. Мои гости касаются меня.
– Нет, позвольте: каждый входящий в дом ассоциации касается всех.
– Я не понимаю такой зависимости, – отвечала Лиза.
– Не зависимости, а безопасности, Лизавета Егоровна. Нас могут предать.
– Кому?
– Правительству.
– А мы что делаем правительству? Разве у нас заговор, – или прокламации печатаются?
– Да, положим, что не заговор и не прокламации, а все же мы не друзья существующего порядка, и нам могут помешать, могут расстроить наше дело.
Лиза подумала и сказала:
– Ну, хорошо, это будет видно.
– Так отложим это, – отвечал Белоярцев, – и обратимся к другому не менее важному вопросу. Нас должно быть четырнадцать членов, а теперь нас здесь пока всего шестеро, если прислугу не считать нашими сочленами, так как вопрос о ней до сих пор еще не совсем решен. Остальные наши члены должны перейти к нам на этих же днях. Большая часть этих членов должны присоединиться к нам вместе с Васильем Ивановичем Райнером, с которым они живут теперь. Обстоятельство, по поводу которого я заговорил о гостях, дает мне мысль заявить вам: не найдете ли нужным несколько поотложить переход Райнера и его товарищей в дом ассоциации? Конечно, нам от этого будет несколько тяжелее на один месяц, но зато мы себя оградим от больших опасностей. Райнер – человек, за которым смотрят.
– Ах! нет, возьмемте Райнера: он такой хороший человек, – вмешалась вошедшая Ступина.
– Хороший, Анна Львовна, да только все-таки лучше подождемте. Он может здесь бывать, но не жить пока … понимаете, пока мы не окрепли. А тогда всех, и его и всех, кто у него живет, всех примем. До тех пор вот Грабилину уступим три комнаты: он один может платить за три.
– Да Грабилин что же за член нашей ассоциации?
– Да так, пока.
– Смешно, – сказала, вставая, Лиза. – Розанова принимать опасно; Райнера опасно пустить жить, а принимать можно; людей, которые живут у Райнера, тоже нельзя пустить жить с нами, тогда как на них рассчитывали при устройстве этого жилья, а какого-то Грабилина, у которого, только деньги заняли, надо пускать, чтобы комнаты не гуляли! Какое же это социальное общежительство!
Это выходят chambres garnis[71] Белоярцева с компаниею – и только.
– Ах, Лизавета Егоровна, как вы странно иногда понимаете простые вещи! – воскликнул Белоярцев.
– Да-с, я их понимаю.
– Вот вы еще и сердитесь.
– Вам неприятно видеть Розанова, потому что он напоминает вам ваше прошлое и неловко уколол вас вашим бывшим художественным направлением.
Белоярцев сделал недоумевающую мину.
– Райнер, – продолжала Лиза, – представляет нам вашу совесть.
– Лизавета Егоровна! – позвольте, однако, если я человек с плохою совестью, то я…
– Позвольте, я знаю, что вы художник, можете сыграть всякую роль, но я вам говорю, что вы хитрите и с первого же дня оттираете людей, которые могут вам мешать.
– В чем-с, смею спросить?
– Рисоваться.
– Я стараюсь не обижаться и поставлю вам на вид, что я не одного Райнера прошу повременить, а всю его компанию. Неужели же я всех боюсь?
– Конечно. Вы их знали, пока они были вам нужны, а теперь… вы братоваться с ними не хотите. Вам нравится первая роль.
– Вот и начало! – грустно произнес Белоярцев.
– Да, скверное начало: старайтесь поправить, – произнесла Лиза и, поклонившись всем, пошла к дверям коридора.
– Ну, характерец, – сказала ей вслед Бертольди.
Белоярцев покачал головой, другие не сказали ни слова.
«Выгнать ее или все бросить, – другого спасенья нет», – подумал Белоярцев и, подойдя к окну, с неудовольствием крикнул:
– Чей это образ тут на виду стоит?
– Моя, сударь, моя икона, – отозвалась вошедшая за Лизиным платком Абрамовна.
– Так уберите ее, – нервно отвечал Белоярцев.
Няня молча подошла к окну, перекрестясь взяла икону и, вынося ее из залы, вполголоса произнесла:
– Видно, мутит тебя лик-то Спасов, – не стерпишь.
– Ну, господа, а другие вопросы, – возгласила Бертольди и, вынув из кармана бумажку, начала читать: – «Вопрос первый: о прислуге, о ее правах и обязанностях в ассоциации, как ее сочленов». – Впрочем, я с ними уже говорила, они ничего не понимают и хотят платы. – «Вопрос второй: о днях отдохновения и собраний». – Мнение Белоярцева, Красина, Прорвича и Ревякина – устранить христианский календарь и принять разделение на декады. Десятый день будет днем отдохновений и собраний. – К вопросу о прислуге, Белоярцев, вы говорили присоединить, где наши слуги должны обедать: особо или с нами? Вносить завтра этот вопрос?
– А? вносите что хотите, – порывисто ответил Белоярцев и, ни с кем не простившись, пошел в свою комнату.
Женщины посидели еще несколько минут в раздумье и тоже одна за другой тихо разошлись по своим комнатам.