Лесков Николай Семёнович. Русский писатель.

Биография Библиотека Музеи

Некуда.

Книга вторая. В Москве.

Глава двадцать шестая. Разрыв.

Некуда. Книга первая. В провинции.
Главы: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17 - 18 - 19 - 20 - 21 - 22 - 23 - 24 - 25 - 26 - 27 - 28 - 29 - 30 - 31
Книга вторая. В Москве.
Главы: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17 - 18 - 19 - 20 - 21 - 22 - 23 - 24 - 25 - 26 - 27 - 28 - 29 - 30
Книга третья. На Невских берегах.
Главы: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17 - 18 - 19 - 20 - 21 - 22 - 23 - 24 - 25

Розанов три вечера кряду ходил с Полинькой Калистратовой к Лизе и три раза не заставал дома ни Лизы, ни Бертольди, ни Помады.
Спустя два дня он опять зашел после обеда к Калистратовой, чтоб идти с нею к Лизе.
– Да что ж ходить, Дмитрий Петрович, – отвечала Полинька, – пожалуй, опять не застанем.
– Попробуемте; все равно – вечер хороший, пройдемся.
– Пожалуй; где это они пропадают?
– Диковина.
– Эта Лизочка все суетится, бедная.
– Как это? Что вы думаете?
– Да, верно, все с этим Красиным возится.
– Ну бог знает что!
– Да отчего же.
Полинька Калистратова ни духом, ни словом не давала Розанову заметить, что она помнит о его признании. Все шло так, как будто ничего не было.
Лизу на этот раз они застали дома, и притом одну; Бертольди и Помады не было. Розанов осведомился о них и получил в ответ, что они поехали к Красину.
– А вы как же дома? – спросил он с притворным удивлением.
– Я делаю то, что я хочу, – отвечала Лиза.
Никак разговор не клеился.
– Вы больны сегодня, Лизавета Егоровна? – спросил Розанов.
– Нет, я здорова, – и сейчас же добавила: – Что ты, Полинька, как поживаешь, чем занимаешься?
– Ничем, мой друг, белье себе шью, понемножку поправляю кое-что.
– Этак твой капитал скоро иссякнет.
– Да, у меня остается пятьсот рублей.
– Гм! немного.
– Что делать.
Вышла довольно большая и довольно тяжелая пауза.
– Пойду на место, как оправлюсь немного.
– В гувернантки?
– Да, теперь я одна: везде могу быть.
– Все это очень непрочно.
– Да что ж делать, Лиза.
– И осуждает на вечное одиночество.
– Ну, уж об этом, душка, и говорить нечего, я давно с этим свыклась.
– Есть другие возможности устроиться независимо; например – самостоятельный труд.
– Надо иметь капитал, Лизавета Егоровна, чтоб было к чему приложить труд, а одними руками ничего не сделаешь.
– Нет, в Петербурге уже это устроивается.
– История! – крикнула, влетая, Бертольди.
– Что это вы? – спросила ее Лиза.
– Красин поспорил с Бычковым о верности; мнения разделились, и Красин разбил всех наголову; фактами доказал, что должно противодействовать этому застарелому понятию.
– О верности? – спросил Розанов.
– Да-с, о верности в браке. Красин всем доказал, что женщина не имеет права быть верною отсутствующему человеку.
– Ибо?
– Ибо она лишает тем полноты жизни других ее окружающих.
– Экая скотина.
– Кто это: Красин?
– Да, разумеется.
– Дмитрий Петрович, мы с вами старые знакомые, это правда; но это не дает вам права оскорблять при мне моих новых знакомых, – вспыльчиво произнесла Лиза.
– Этот шальной Красин – ваш друг?
– Прошу вас так о нем не выражаться! – еще вспыльчивее проговорила Лиза.
– Человек, проповедующий такой цинизм, может быть вашим другом?
– Я вам сказала, и более нам говорить не о чем. Бертольди, куда вы послали Помаду?
– Я ему велела зайти купить для вас стакан. Он там тоже спорил.
– Отвергал верность? – спросил Розанов.
– Нет, он с вами и со всеми отсталыми.
– Слава богу, что не с вами. А вы позволите откровенно спросить, Лизавета Егоровна, вы тоже за красинское мнение?
– Разумеется, – поспешила сказать Бертольди. – Предрассудки не должны останавливать женщину, желающую содействовать гражданскому успеху. Волокитством да любовью есть время заниматься только пустым идеалистам.
Розанов вдруг встал, посмотрел на Бертольди, потом на Лизу, хотел ее спросить что-то, но опять сел и стал смотреть в окно.
Бертольди захохотала.
– А вы думали, что еще долго люди будут развлекаться любовью? – спросила она Розанова.
– Ну, извините, я уж не могу с вами и говорить после того, что вы сказали при двух женщинах.
– А по-вашему, честнее обмануть женщину любовью? Зачем же ложь, – лучше поступать откровенно.
– Вы просто ничего не способны понимать.
– Факт.
– Что это факт?
– То, что я вам сказала.
– Нет, это уж выше сил. Я не знаю, как вы все это слушаете, Лизавета Егоровна.
– Я приучила себя все слушать; вы ведь тоже говорите не стесняясь, – отвечала сухо Лиза.
– Но я не оскорбляю человеческих чувств моими словами.
– В словах Бертольди есть свои основания.
– Вы этого не думаете, Лизавета Егоровна.
– Почем знать. Не думаете ли вы, что я согласна с вами, потому что я с вами с некоторого времени не спорю.
– Вы меня хотите обидеть, Лизавета Егоровна, или так это говорите?
– Какой наивный вопрос! – воскликнула, засмеявшись, Бертольди.
– Что же, однако, это не идет Помада? – спрашивала Лиза.
– Он, верно, еще зайдет к прачке, я его посылала туда, да он не застал ее утром дома, – отозвалась Бертольди.
– Лизавета Егоровна, – начал после паузы Розанов, – я был бы очень рад, если бы вы мне позволили получить от вас прямой и откровенный ответ.
– Извольте, – спокойно отвечала Лиза.
– Мы с вами только натягиваем наши отношения.
– Это правда.
– Я это давно вижу.
– Еще бы, – буркнула Бертольди, набивая себе папироску.
– Мы стали во всем расходиться.
– Мы никогда и не сходились.
– Ну нет; было время, что мы находили о чем говорить.
– Да, я тогда принимала вас совсем за другого человека; а вы вовсе не то, что я о вас думала.
– То есть что же, я негодяй какой или предатель, враг чего-нибудь хорошего?
– Нет, но вы эгоист.
– Я! я эгоист!
– Да, в пространном смысле слова; вы все-таки больше всех любите себя.
– Лизавета Егоровна! это не вам бы говорить, не мне бы слушать.
– Отчего же-с: что вы любили когда-то свою жену и что любите, может быть, ребенка – это еще не велика заслуга перед человечеством. Вы себя в них любите.
– Лизавета Егоровна, это не так!
– А как же? человек любит семью для себя. Ведь вы же перестали любить жену, когда она стала делать вам гадости.
– Нет, не тогда я перестал ее любить.
– Ну, это все равно. Дело не в том, а вы равнодушны к человеческому горю; вы только пугаете людей и стараетесь при каждом, решительно при каждом случае отклонять людей от готовности служить человечеству. Вы портите дело, вы отстаиваете рутину, – вы, по-моему, человек решительно вредный. Это мое откровенное о вас мнение.
– Покорно вас благодарю за эту откровенность, – сказал, приподнимаясь, Розанов. – Что ж, после такого разговора, я полагаю, нет причины продолжать наше знакомство.
– Как хотите, Дмитрий Петрович, – спокойно отвечала Лиза. – Я на вас не сержусь, но общего между нами ничего нет, и вы действительно только разъединяете наше общество своим присутствием.
– Я этого более не буду делать, – отвечал, поднимаясь и берясь за шляпу, Розанов. – Но я тоже хотел бы заплатить вам, Лизавета Егоровна, за вашу откровенность откровенностью же. Вы мне наговорили много о моем эгоизме и равнодушии к ближним; позвольте же и мне указать вам на маленькое пятнышко в вашей гуманности, пятнышко, которое тоже очень давно заставляет меня сомневаться в этой гуманности.
– Какое пышное словоизвержение, – пропищала Бертольди.
Калистратова встала и начала надевать шляпку.
– Вы когда-нибудь останавливались в ваших размышлениях над положением человека, который весь одна любовь к вам?
– Это вы о ком говорите?
– Я говорю о Помаде.
– Что это такое? что такое о Помаде?
– Я говорю о Помаде, которого вы губите, вместо того чтобы быть ему полезною.
– Как вы смеете мне говорить это!
– Смею-с, смею, Лизавета Егоровна, потому что вы поступаете с ним жестоко, бесчеловечно, гадко. Вы ничего, таки ровно ничего для него не сделали; скажу еще раз: вы его погубили.
– Дмитрий Петрович!
– Ничего-с, положено быть откровенными. Помада…
– Помада никогда ничего не делал всю свою жизнь.
– Ну, как это сказать: было же время, что он учился и отлично учился, а это он уж после опустился и ошалел.
– Не я, надеюсь, в этом виновата.
– В этом не вы виноваты, а в том, что он совсем потерял голову теперь, – виноваты вы. Вы видели, что он влюбляется в вас, и держали его возле себя, позволяли ему еще более и более к вам привязываться. Я вас и в этом еще строго не осуждаю: этому способствовали и обстоятельства и его привязчивая натура; но вы должны были по крайней мере оценить эту преданность, а вы ее не оценили: вы только могли употребить его привязанность в его пользу, пробудить в нем вашим влиянием деятельность, гордость, энергию, – вы этого не сделали. Вы могли не любить его, если он вам не нравится, но вы должны были заплатить этому бедняку за все, что он вам отдал, самою теплою дружбою и вниманием. Он ведь не дурак, он даже, может быть, поумнее многих умников; он бы не полез на стену и удовольствовался бы вашей дружбой, он бы вас слушался, и вы бы могли сделать из него человека, а вы что из него делаете? За посудой его посылаете; гоняете к прачке и равнодушно смеетесь над тем, что он ничего не делает и живет как птица небесная, только для того, чтобы служить вам?
– Это говорит в вас злоба, – заметила Бертольди.
– Какая злоба?
– Хотите выйти отсюда героем, защитником угнетенных и обиженных.
– Отчего вы не говорили мне прежде? – спросила Лиза.
– Стеснялся; не хотел вас смущать; ждал, что вы сжалитесь над ним; а теперь, когда мы с вами расстаемся, я вам это высказываю.
– Потрудитесь, пожалуйста, уж образумить и вашего Помаду.
– Какой же он мой? Он более ваш, чем мой.
– А мне до него с этих пор нет дела: я попрошу его оставить меня и делать, что ему там нужно и полезно.
– Вот и прекрасно: этого только недоставало. Вот ваша и гуманность: с рук долой – и кончено.
– Да чего же вы, наконец, от меня хотите? – запальчиво крикнула Лиза.
– Хочу? Ничего я от вас не хочу, а желаю, чтобы необъятная ширь ваших стремлений не мешала вам, любя человечество, жалеть людей, которые вас окружают, и быть к ним поснисходительнее. Пока мы не будем считать для себя обязательным участие к каждому человеку, до тех пор все эти гуманные теории – вздор, ахинея и ложь, только вредящая делу. Вы вон Красина-то за человека считаете, а Красин сто раз хуже Арапова, хуже Зарницына, хуже всех. Вас отуманивает ваша горячая натура и честные стремления, и вы не видите, кого вы принимаете за людей. Это трусы, которым хочется прослыть деятелями и которые выдумали играть безопасную для себя комедию, расславляя, что это какое-то политическое дело. Отлично! За это в Сибирь не сошлют и даже под арест не посадят; а между тем некоторое время мы этак порисуемся. Но зато, вот помяните мое слово, проснется общественное сознание, очнутся некоторые из них самих, и не будет для них на русской земле людей, поганее этих Красиных; не будет ни одного из них, самими ими неразоблаченного и незаплеванного. Это не то увлечение, которое недавно прошло и которому редкий-редкий не поддавался, это даже не фанатизм; такой фанатизм вот может проявляться в вас, в других честных людях, а это просто игра человеческою глупостью и страстями, это эксплуатация людей, легко увлекающихся. Погодите: теперь они легко вербуют оттого, что люди еще гонятся за именем либерала, а вот они окажут отечеству иную услугу. Они устраивают так, что порядочный человек станет стыдиться названия русского либерала. Да-с, Лизавета Егоровна, стыдиться станут, и это устроят они, а не ретрограды, не рутинисты. Вы думаете, это что-нибудь новое? Ведь все это уж старо. В 1802 году деды наши читали «Естественный Закон» из сочинений господина Вольтера. Помилуйте, да в наше университетское время тоже был стремление к радикализму; все мы более или менее были радикалы, и многие до сих пор ими остаются.
– Не вы ли, например? – спросила Бертольди.
– Я, например, да-с.
– А что же вы сделали? женились и скверно жили с женою?
– Да-с. Мы довели общество до того, что оно, ненавидя нас, все-таки начинало нас уважать и за нас пока еще нынче церемонится с вами, а вы его избавите и от этой церемонности.
– И лучше, – начистоту.
– Ну, увидим.
– Не думаете ли вы, что мы вашего общества побоимся.
– Да кто вы? Кто это вы? Много ли вас – то? Вас и пугать не станут, – сами попрячетесь, как мыши. Силачи какие! Вы посмотрите, ведь на это не надо ни воли, ни знаний, ни смелости; на это даже, я думаю, Белоярцев, и тот пойдет.
– Еще бы? да он наш. Что ж вы так рассуждаете о Белоярцеве?
– Милосердый боже! и ты это видишь и терпишь! И Белоярцев во либералах! Еда и Саул во пророцех! – Лизавета Егоровна! Да я готов вас на коленях умолять, осмотритесь вы, прогоните вы от себя эту сволочь.
– Вы забыли, что отсюда прогоняют вас? – с презрительною улыбкой сказала Бертольди.
Лиза хранила мертвое молчание.
– Да, я это действительно забыл, – произнес Розанов и, поклонившись Лизе, пошел за двери.
– Подождите же меня, Дмитрий Петрович, – крикнула ему в окно Калистратова и, простясь с Лизой и Бертольди, тоже вышла вслед за Розановым.
Лиза все сидела и молча смотрела на пол.
– Какая свиньиша, однако же, этот Розанов: его тоже непременно нужно будет похерить, – проговорила Бертольди, сделав несколько концов по комнате.
– Все очень хороши в своем роде, – тихо ответила Лиза и, перейдя на диван, прислонилась к подушке и завела веки.
На дворе отходил густой и необыкновенно теплый вечер, и надвигалась столь же теплая ночь.
Розанов с Калистратово, отойдя с полверсты, встретили Помаду. Он шел с большим узлом на плече и с палкой.
Можно было догадаться, что Помада очень весел, потому что он задувал вразлад:
Nos habeeeebit huuuumus.
Nos habeeebit huumus.[61]
– Помада! – окрикнул его доктор.
– Э! – отозвался Помада и соскочил с высокой окраины дорожки, которою шел.
– Откуда?
– Из разных мест, братец; здравствуйте, Полина Петровна, – добавил он, снимая свой неизменный блин с голубым околышем, и сейчас же продолжал: – взопрел, братец, как лошадь; такой узлище тяжелый, чтоб его черт взял совсем.
– Что это у тебя в узле-то?
– Белье от прачки несу Елизавете Егоровне.
Калистратова засмеялась, а Розанову было досадно.
– Слуга-личарда верный, – сказал он Помаде, – когда ты дело-то будешь делать?
– А мне, брат, уж место обещано.
– Какое ж место?
– Богатырев меня в сенат определяет.
– Писателем?
– Да, пока; чудак ты: ведь нельзя же разом.
– Десять сребреников будешь получать в месяц?
– Нет, я думаю больше.
– Хорошо ж твое дело! Прощай, спеши с бельем.
– Или спать ложатся?
– Кажется.
– О, черт меня возьми! – воскликнул Помада и, взвалив на плечо узел, замаршировал беглым шагом, даже забыв проститься.
Розанов с Калистратовой обернулись и молча смотрели на Помаду, пока белевшийся на его плече огромный узел с бельем исчез в темноте ночи.
– Это у него, значит, и на извозчика нету, – произнесла Полинька.
– Да нету же, нету.
И Розанов и Калистратова почти ничего не говорили во всю дорогу. Только у своей калитки Калистратова, пожав руку Розанову, сказала:
– Вы, Дмитрий Петрович, не огорчайтесь. Я очень жалею, что все это так вышло; но ведь это не нынче, так завтра должно было непременно случиться.
– Да я уж привык к таким встрепкам, только досадно подумать, за что это на мою долю их так много выпадает. Ведь вот всегда так, как видите. Ну чем я виноват сегодня?
– Вы сегодня совершенно правы и потому должны быть совсем спокойны.
– А между тем я же все сиротею и сиротею; даже жизнь иной раз становится постылой!
– Не вам одним так, – отвечала своим разбитым голоском Калистратова, дружески пожав его руку, и Розанов потянулся по пустым улицам Сокольников на свою квартиру.