Лесков Николай Семёнович. Русский писатель.

Биография Библиотека Музеи

Некуда.

Книга третья. На Невских берегах.

Глава девятая. Девятый вал.

Некуда. Книга первая. В провинции.
Главы: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17 - 18 - 19 - 20 - 21 - 22 - 23 - 24 - 25 - 26 - 27 - 28 - 29 - 30 - 31
Книга вторая. В Москве.
Главы: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17 - 18 - 19 - 20 - 21 - 22 - 23 - 24 - 25 - 26 - 27 - 28 - 29 - 30
Книга третья. На Невских берегах.
Главы: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17 - 18 - 19 - 20 - 21 - 22 - 23 - 24 - 25

Со страхом, как мореходец ждет девятого вала, ждал Белоярцев девятой декады, в которую должно было происходить третье общее собрание граждан.
Трепка, вынесенная им в первом общем собрании, его еще не совсем пришибла. Он скоро оправился, просил Райнера не обращать внимания на то, что сначала дело идет не совсем на полных социальных началах, и все-таки помогать ему словом и содействием. Потом обошел других с тою же просьбою; со всеми ласково поговорил и успокоился.
Преданный всякому общественному делу, Райнер хотел верить Белоярцеву и нимало не сердился на то, что тот оттер его от Дома, хотя и хорошо понимал, что весь этот маневр произведен Белоярцевым единственно для того, чтобы не иметь возле себя никого, кто бы мог помешать ему играть первую роль и еще вдобавок вносить такие невыгодные для собственного кармана начала, каких упорно держался энтузиаст Райнер.
Ничего этого Райнер не помнил, когда дело касалось до дела.
Как Алексей Сергеевич Богатырев отыскивал родственников, так он ползком, на дне морском, где только мог, добывал работу для гражданок Дома; которой добыл переводы, которой нашел музыкальные уроки, которой уступил часть своих уроков, – словом, в течение месяца всем достал занятий, кроме Бертольди, которая, как вышло на поверку, хвастала своими трудами у какого-то известного ей московского пошляка-редактора. Она, за исключением папирос, ничего не умела делать, и чистосердечный Райнер с полнейшею наивностью предлагал ей клеить папиросные гильзы для табачной лавочки, обещаясь сам всегда сбывать их. Бертольди очень оскорбилась этим предложением и с гордостью его отвергнула.
– Ведь все равно труд, – говорил ей Райнер.
– Нет-с, это еще нужно обсудить, – отвечала Бертольди. – Заготовление предметов роскоши я не признаю трудом, достойным развитого работника. Делать букли, перчатки или кружева, по-моему, значит поощрять человеческую пошлость.
– Но ведь вы говорили, что папиросы потребность.
– Да, но не первая потребность.
– Ну, я не знаю, – отвечал Райнер, опять ломая голову, какую бы работу приноровить этому гражданскому экземпляру.
– Посоветуйте ей давать танцевальные уроки, – сказал шутя Розанов, у которого Райнер при встрече просил, нельзя ли достать Бертольди каких-нибудь занятий.
Райнер при своем взгляде на труд и это принял серьезно.
– Вот, mademoiselle Бертольди, и для вас нашлось занятие, – сказал он, усаживаясь к чайному столу, за которым сидело общество.
– Что такое? – пискнула Бертольди.
– Не хотите ли давать уроки танцев?
– Что тако-ое?
– Танцевать учить не хотите ли? – повторил Райнер и не мог понять, отчего это не только Белоярцев и Прорвич, но все дамы и случившийся здесь Красин и даже Лиза так и покатились от смеха, глядя на кругленькую фигурку Бертольди.
Райнер несколько смешался и, глядя на всех, не понимал, что случилось, достойное такого смеха. По его понятиям о труде, он с совершенным спокойствием передал бы ни к чему не способной Бертольди предложение даже прыгать в обруч в манеже или показывать фокусы, или, наконец, приготовлять блестящую ваксу, так как она когда-то, по ее собственным словам, «работала над химией».
– Танцевальные уроки, – объяснял он, – обещался для вас найти Розанов.
– А, так это он! О, этот Розанов всесовершеннейший подлец, – воскликнула Бертольди, раздражаемая нескончаемым смехом граждан.
Райнер, круглый невежда в женской красоте, все-таки не понимал, что дурного или смешного было в переданном им предложении Розанова, но, однако, решился вперед оставить Бертольди в покое и прекратил неудачные поиски удобных для нее занятий.
Впрочем, кроме Кавериной, все прочие женщины работали плохо. Каверина зарабатывала более всех. Лиза влегла в работу, как горячая лошадь в потный хомут, но работа у ней не спорилась и требовала поправок; другие работали еще безуспешнее.
Райнер помогал каждой, насколько был в силах, и это не могло не отозваться на его собственных занятиях, в которых начали замечаться сильные упущения. К концу месяца Райнеру отказали за неглижировку от нескольких уроков. Он перенес это весьма спокойно и продолжал еще усерднее помогать в работах женщинам Дома.
Таким образом, не допущенный в действительные члены союза, он на самом деле был главным и притом совершенно бескорыстным его работником.
Белоярцев очень радовался такому обороту дел и оказывал Райнеру все видимые знаки внимания.
Белоярцев, впрочем, никогда никого не осаживал в глаза и никому не отказывал в знаках своего благорасположения.
У него была другая метода для расчета с людьми, которые ему не нравились или которых почему-нибудь просто ему нужно было спрятать в карман.
Он, например, не тронул Кусицына, залившего ему сала за шкуру в заседании третьей декады, и не выругал его перед своими после его отъезда, а так, спустя денька два, начал при каждом удобном случае представлять его филантропию в жалко смешном виде. И уж при этом не позабыто было ничто, ни его лисья мордочка, ни его мычащий говор, ни его проживательство у Райнера, ни даже занятые, по его бесцеремонному требованию, три рубля. И все это делалось всегда так вовремя, так кстати, что никто не заподозрил бы Белоярцева в затаенной вражде к гражданину Кусицыну; всякому этот Кусицын становился жалок и смешон, и самые замечания, сделанные им Белоярцеву, обращались в укор ему же самому.
Так и всегда поступал Белоярцев со всеми, и, надо ему отдать честь, умел он делать подобные дела с неподражаемым артистическим мастерством. Проснется после обеда, покушает в своей комнате конфеток или орешков, наденет свой архалучек и выйдет в общую залу пошутить свои шуточки – и уж пошутит!
К концу шестой декады Белоярцев был в самом игривом расположении духа. Ожидая второго общего собрания, он сделывался с некоторыми господами не только за прошлое, но устанавливал некоторых на точку вида и для будущего. «Так как, мол, вы, милочки мои, можете говорить то-то и то-то, – соображал Белоярцев, – так я сделаю, чтоб ваши слова принимались вот так-то и так-то». Вообще Белоярцеву довольно было открыть, что известный человек его видит и понимает, и этот человек тотчас же становился предметом его заботливости до тех пор, пока удавалось дискредитовать этого человека в мнении всех людей, нужных так или иначе Белоярцеву. Зато Белоярцев любил и поощрять своих сателлитов и вербовал их, особенно в последнее время, без особенной трудности.
Авторитет Белоярцева в Доме рос и креп, как сказочный богатырь, не по дням, а по часам. Этого авторитета не признавали только Райнер и Лиза, видевшие Белоярцева насквозь, но они молчали, а он перед ними до поры до времени тоже помалчивал.
Второго общего собрания он ожидал с нетерпением. Община крепла, можно было показать заработки и поговорить о сбережениях. Чтобы оправдать свои соображения насчет близкой возможности доставлять членам союза не только одно полезное, но даже и приятное, Белоярцев один раз возвратился домой в сопровождении десяти человек, принесших за ним более двадцати вазонов разных экзотических растений, не дорогих, но весьма хорошо выбранных.
Дамы без конца благодарили за этот любезный сюрприз, и Белоярцев прелюбезно устранял от себя эти благодарности.
А между тем наступила шестая декада, и в восемь часов вечера начали сходиться граждане.
Заседание шестой декады началось очень оживленно.
Райнер приехал в Дом часа за два до сбора граждан и привез с собою редкость, китайца Фи-ю-фи, с которым он был знаком, живя в Англии. Китаец был человек весьма молодой и любознательный: он прожил около двух лет в Европе, объяснялся немного по-английски, много видел и теперь возвращался домой через Россию. Отличительною чертою характера Фи-ю-фи было то, что он никогда ничему не удивлялся или по крайней мере весьма тщательно скрывал свое удивление и любил для всех чудес европейской цивилизации отыскивать подобия в китайской жизни. Он был консерватор и пессимист. Он не верил ни в какие реформы, считал все существующее на земле зло необходимым явлением своего времени и хотя не отвергал какого-то прогресса, но ожидал его не от людей, а от времени, и людям давал во времени только пассивное значение. Райнер, познакомясь с Фи-ю-фи, часто беседовал с ним об учреждениях поднебесной империи и указывал ему на поражающую нищету бедного китайского населения; Фи-ю-фи указывал Райнеру на то же самое в Англии, Италии и других местах цивилизованной Европы. Райнер показывал ему Poor Union[74] в Борнете, – Фи-ю-фи нашел, что это для него вовсе не ново. Райнер разъяснял ему трактаты об экономических реформах, – китаец и к ним относился совершенно равнодушно.
– Да, говорят, говорят, – отвечал он, но только.
Встретясь с этим азиатским экземпляром в Петербурге, Райнер сделался его чичероне и привез его, между прочим, в качестве редкого посетителя в Дом, предупредив, что здесь будут жить так, как он читал в некоторых трактатах.
Китаец очень рад был видеть все, что имело для него какую-нибудь новизну.
Важно расшаркиваясь и внимательно, с крайнею осторожностью осматриваясь во все стороны, он вступил за Райнером в ДомСогласия. Они застали всех граждан Дома в зале, беседующими о труде. Белоярцев встал при входе необычайного посетителя и приветствовал его с тонкостью образованного европейца и с любезностью фермера, приготовляющегося удивить посетителя своим стадом тонкорунных овец.
– Это жрец? – спросил китаец Райнера.
Райнер объяснил ему, что такое Белоярцев и женщины, которых они видят за столом.
Китаец мотнул головой, Райнер стал объяснять ему порядки Дома; китаец опять мотнул головою.
– Это Фо; это значит, они принадлежат к религии Фо, – говорил он Райнеру тоном глубочайшего убеждения.
– Что он говорит? – беспрестанно осведомлялась Бертольди.
Райнер перевел ей это замечание.
– Странно! Он глуп, верно, – произнесла Бертольди.
– Вы ему разъясните, что это не все мы здесь, что у нас есть свои люди и в других местах.
– Да, это как Фо, – говорил китаец, выслушав объяснения Райнера. – Фо все живут в кумирнях, и их поклонники тоже приходят. Они вместе работают: это я знаю. Это у всех Фо.
– Вы расскажите, что мы это разовьем, что у нас будут и удобства. Вот цветы уже у нас.
– Вот этот человек сюда цветы принес, – говорил Райнер китайцу.
– Да, это всё как у Фо; Фо всегда вместе живут и цветы приносят.
– Что за пошляк! – отозвалась Бертольди, допытавшись у Райнера, о чем говорит китаец.
Между тем собрались граждане. Собрание было больше прежнего. Явилось несколько новых граждан и одна новая гражданка Чулкова, которая говорила, что она не намерена себе ни в чем отказывать; что она раз встретила в Летнем саду человека, который ей понравился, и прямо сказала ему:
– Не хотите ли быть со мною знакомым?
– Это так и следовало, – сказал ей тихонько Белоярцев.
Чтение отчета за вторые три декады началось в девять часов вечера и шло довольно беспорядочно. Прихожие граждане развлекались разговорами и плохо слушали отчет Дома. Резюме отчета было то же, что и в первый раз: расходов приходилось по двадцати семи рублей на человека; уплатили свои деньги Белоярцев, Прорвич, Лиза и Каверина. Прочие хотя и имели кое-какой заработок, но должны были употребить его на покрытие других нужд своих и в уплату ничего представить не могли. – Белоярцев утешался и снова повторял об ожидаемых сбережениях и об удобствах, которые с помощию их станут возможны для ассоциации. Многие, однако, чуяли, что это вздор и что никаких сбережений не будет.
Заседание кончилось довольно рано и довольно скучно. Гости стали расходиться в одиннадцатом часу, торопясь каждый уйти к своему дому. Китаец встал и захлопал глазами.
– Это когда же начнется? – спросил он тихонько Райнера.
– Что такое когда начнется?
– Театр.
– Театр! Какой театр?
– Разве не будет театра?
Райнер встал и потащил с собою своего азиатского друга, ожидавшего все время театрального представления.
Представление началось вскоре, но без посторонних зрителей.
– Сколько стоят эти цветы? – спросила Лиза Белоярцева, когда он возвратился, проводив до передней последнего гостя.
– Что-то около шестнадцати рублей, Лизавета Егоровна.
– Как же вы смели опять позволить себе такое самоволие! Зачем вы купили эти цветы?
– Господи боже мой! сколько вы времени видите здесь эти цветы, и вдруг такой букет, – отвечал обиженным тоном Белоярцев.
– Я вас спрашиваю, как вы смели их купить на общественный счет?
– Да отчего же вы ничего не говорили прежде? Ведь это, Лизавета Егоровна, странно: так жить нельзя.
– И так нельзя, нельзя, – отвечала запальчиво Лиза. – Mesdames! Вас не оскорбляет этот поступок? Вспомните, что это второй раз господин Белоярцев делает что хочет.
– Ведь он подарил эти цветы? – вмешалась Ступина.
– Вы подарили эти цветы? Ваши они, наконец, или общие? Надеюсь, общие, если вы записали их в отчет? Да? Ну, говорите же… Ах, как вы жалки, смешны и… гадки, Белоярцев, – произнесла с неописуемым презрением Лиза и, встав из-за стола, пошла к двери.
– Лизавета Егоровна! – позвал ее обиженно Белоярцев.
Лиза остановилась и молча оглянулась через плечо.
– По крайней мере мы с вами после этого говорить не можем, – произнес, стараясь поправиться, Белоярцев.
Лиза пошла далее, не удостоив его никаким ответом.
– Это ужасно! это ужасно! – повторяли долго в зале, группируясь около Белоярцева и упоминая часто имя Лизы.
– Или она, или я, – говорил Белоярцев.
Решено было, что, конечно, не Белоярцев, а Лиза должна оставить ДомСогласия.
Лиза узнала об этом решении в тот же вечер и объявила, что она очень рада никому не мешать пресмыкаться перед кем угодно, даже перед Белоярцевым.
С Лизою поднялась и Ступина, которой все не жилось в Доме.
Дней пять они ездили, отыскивая себе квартиру, но не находили того, чего им хотелось, а в это время случились два неприятные обстоятельства: Райнер простудился и заболел острым воспалением легких, и прислуга Дома Согласия, наскучив бестолковыми требованиями граждан, взбунтовалась и требовала расчета.
– Что вам такое? чем вам худо? – урезонивал Белоярцев кухарку и девушек.
– Как не худо, помилуйте, – отвечала в один голос прислуга, – не знаем, у кого живем и кого слушаться.
– Да на что вам слушаться?
– Да как же хозяина не слушаться! А тут, кто тут старший?
– А на что тебе старший! Ну, я вам всем старший. Надя! приказываю тебе, чтоб ты нынче пришла мне пятки почесать. – Я тебе старший, ты, смотри, слушайся, – приходи.
Девушки фыркали над белоярцевскими прибаутками, но дня через два опять начинали:
– Нет, вы, как вам угодно, а вы извольте себе другую прислугу иметь.
Надо было переменять прислугу.
Лизы никогда не было дома. На вопросы, которые Белоярцев предлагал о ней другим, ему отвечали, что Лиза теперь занята, что она днюет и ночует у Райнера, но что она непременно их оставит.
Обстоятельство это было для Белоярцева очень неприятно. Он начал поговаривать, что в интересах ассоциации это нужно бы прекратить; что он готов пожертвовать своим самолюбием, и проч., и проч.
Ассоциация соглашалась, что лишаться такого члена, как Лиза, да еще на первых порах, для них весьма невыгодно.
– Это так, – подтвердил Белоярцев и на следующий день утром прочел всем своим следующее письмо: «Лишив себя права говорить с вами, я встретил в вас, Лизавета Егоровна, в этом отношении такое сочувствие, которое меня поставило в совершенную невозможность объясниться с вами еще раз. Вы, по-видимому, не находите в этом надобности, но я нахожу и еще раз хочу испытать, насколько возможно разъяснить возникшие между нами недоразумения. Решившись писать к вам, я вовсе не имею в виду оправдываться в ваших глазах в чем бы то ни было. В настоящую минуту, если настроение ваших мыслей еще не изменилось, если вы ничего сами себе не разъяснили, – то я считаю это делом бесполезным. Странно было бы объяснять кому-нибудь, что я вовсе не то, что обо мне думают, в то время когда, может быть, вовсе не желают никак обо мне думать. Я хочу говорить не о себе, а о вас и, устранив на время все личные счеты, буду с вами объясняться просто как член известной ассоциации с другим членом той же ассоциации.
Я слышал, что вы нас покидаете. В числе прочих я считаю необходимым высказать по этому поводу мое мнение.
Еще очень недавно я желал, чтобы вы нас оставили, потому что видел в вас причину всех раздоров, возникавших у нас в последнее время. Я даже высказал это мнение в полной уверенности, что вы его узнаете. Несколько позже, когда я уже успел освободиться из-под влияния того предубеждения, которое развилось у меня относительно вас, – несколько позже, положив руку на сердце, я мог уже беспристрастнее взглянуть на дело и, следовательно, быть строже и к самому себе; я пришел к тому заключению, что выказывать свои личные желания относительно другого никто из нас не вправе, тем более если эти желания клонятся к удалению одного из членов. Если двое не уживаются, то, по-видимому, справедливее всего было бы предоставить это дело суждению общего собрания, которое может по этому случаю назначить экстренное заседание и решить этот спорный вопрос на том основании: кто из двух полезнее для общества, т. е. ассоциации.
Это мнение я высказал всем нашим, но тут же убедился, что эта мера, несмотря на всю свою справедливость, вовсе не так практична и легко применима, как мне казалось прежде. – Рассуждать о возможной полезности людей, не принесших еще никакой существенной пользы, действительно неловко. Бог знает, что еще мы сделаем; во всяком случае заставить наших почтенных членов рассуждать об этом, отрывать их для того только, чтобы они, проникнувшись пророческим духом, изрекли каждый, по мере сил своих, прорицания по поводу наших домашних; дрязг; – желать этого, по-моему, очень безрассудно. – Таким образом сам я разрушил мною самим созданные предположения и планы и пришел к тому заключению, что время и одно только время сделает все, что нужно, и притом гораздо лучше того, как мы думаем. Время устроит правильные отношения и покажет людей в настоящем их свете и вообще поможет многому.
Все это, разумеется, может случиться только тогда, когда мы всецело решимся довериться тем истинам, которые выработаны частию людьми нашего взгляда за границею, а частию нами самими. Будем лучше руководиться тем, что выработает время, то есть самая жизнь, нежели своим личным, минутным и, следовательно, не беспристрастным мнением».
Все это в переводе на разговорный русский язык может быть выражено в следующей форме:
«Лизавета Егоровна!
Хотя я твердо уверен, что вы против меня не правы, но для общего блага я прошу вас:
Лизавета Егоровна!
Попробуйте на время забыть все, что между нами было, и не покидайте нас.
С отличным уважением имею честь быть Белоярцев».
– Это надо прочесть в экстренном заседании, – заметила по окончании письма Бертольди.
– Помилуйте, на что же тут экстренное заседание, когда мы все равно все в сборе?
– Да, но все-таки…
– Э, вздор: одобряете вы, господа, такое письмо?
Все одобрили письмо, и в первый раз, как Лиза приехала домой от больного Райнера, оно было вручено ей через Бертольди.
Лиза, пробежав письмо, сказала «хорошо» и снова тотчас же уехала.
– Что же значит это хорошо? – добивался Белоярцев у Бертольди.
– Ну, разумеется, остается, – отвечала она с уверенностью.
А между тем приближалась девятая декада, тот девятый вал, которого Белоярцев имел много оснований опасаться. По болезни Райнера ни у кого из женщин не было никакой работы; сам Белоярцев, находясь в тревоге, тоже ничего не сделал в этот месяц; прислуга отошла, и вновь никого нельзя было нанять. Жили с одной кухаркой, деревенской бабой Марфой, и ее мужем, маленьким мужичонком, Мартемьяном Ивановым, носившим необыкновенно огромные сапожищи, подбитые в три ряда шляпными гвоздями. Мужичонко этот состоял истопником, ставил самовары и исправлял должность лакея и швейцара.
Белоярцев вовсе и не составлял отчета за три последние декады. Нечего было составлять; все шло в дефицит. Он ухищрялся выдумать что-нибудь такое, чему бы дать значение вопроса, не терпящего ни малейшего отлагательства, и замять речь об отчете.
Вопрос о прислуге помог ему. Белоярцев решил предложить, чтобы дать более места равенству, обходиться вовсе без прислуги и самим разделить между собою все домашние обязанности.
– Бахарева может наливать чай, – говорил он, сделав это предложение в обыкновенном заседании и стараясь, таким образом, упрочить самую легкую обязанность за Лизою, которой он стал не в шутку бояться. – Я буду месть комнаты, накрывать на стол, а подавать блюда будет Бертольди, или нет, лучше эту обязанность взять Прорвичу. Бертольди нет нужды часто ходить из дому – она пусть возьмет на себя отпирать двери.
– Я согласна, – отвечала Бертольди, – только не ночью; я ночью крепко сплю.
– Ночью Мартемьян Иванов спит в передней.
– Ну, а днем я согласна.
– А остальные обязанности вы, mesdames, разберите между собою.
Так решено было жить без прислуги и в день общего собрания занять публику изложением выгод от этой новой меры, выработанной самой жизнью.
Вечер, в который должно было происходить третье общее собрание, был темный, гадкий: туманный, какими нередко наслаждается Петербургская сторона.
По дому давно все было готово к принятию гостей, но гостей никого не было. Так прошел час и другой. Белоярцев похаживал по комнате, поправлял свечи, перевертывал цветочные вазоны и опять усаживался, а гостей по-прежнему не было.
– Верно, никого не будет, – проговорил он.
– Да, надо обсудить, при скольких лицах мы можем составлять общее собрание, – заметила Бертольди.
– Что ж тут обсуждать: общее собрание наличных членов, да вот и все…
– Стало быть, мы сейчас можем открыть общее собрание.
– Конечно, можем.
– Господа! по местам; интересная вещь: вопрос о прислуге. Бахарева, кажется, еще не знакома с этим вопросом.
Лиза, по обыкновению читавшая, приподняла голову и посмотрела вопросительно на Бертольди.
Белоярцев воспользовался этим движением и, остановясь против Лизы в полупочтительной, полунебрежной позе, самым вкрадчивым, дипломатическим баском произнес:
– В одном из экстренных заседаний, бывших в ваше отсутствие, мы имели рассуждение по вопросу о прислуге. Вам, Лизавета Егоровна, известно, что все попытки ввесть бывших здесь слуг в интересы ассоциации и сделать их нашими товарищами были безуспешны. Выросши в своекорыстном обществе, они не могли себе усвоить наших взглядов и настаивали на жалованье. Потом и жалованье их не удовлетворяло, им захотелось иметь хозяина. (Белоярцев пожал плечами с сострадательным удивлением.) Мы должны были отпустить трех девушек и остались при одной Марфе с ее мужем. Вновь приходившие слуги тоже оказываются неудобными: ни одной нельзя растолковать выгод ее положения в нашем устройстве. Что ж делать! (Белоярцев вздохнул.) Мы, Лизавета Егоровна, решили, как в видах экономии, так и преследуя идею совершенного равенства и братства, жить без прислуги. Мы вот как полагали разделить наши обязанности по дому. – Белоярцев рассказал то, что мы уже знаем, и добавил: – Мы ждали только вашего согласия для того, чтобы считать это дело вполне решенным и практиковать его.
– Что ж, если это нужно, я согласна, – отвечала Лиза, едва удостоивая Белоярцева во все время этого разговора ленивым и равнодушным полувзглядом.
– Значит, мы, господа, можем считать этот вопрос вполне решенным.
– Да, если другие на него согласны, – отвечала Лиза.
– Другие все уже вотировали этот вопрос в экстренном заседании, – отвечал Белоярцев и, изменив тон в еще более ласковый, благодарил Лизу за ее внимание к его просьбе.
– Я осталась потому, что это находили нужным для дела, а вовсе не для вас. Вам благодарить меня не за что, – отвечала Лиза.
Прескучно и пренатянуто становилось, а вечера еще оставалось много. Белоярцев кропотался и упрекал русские натуры, неспособные ничего держаться постоянно.
– Два раза пришли, и конец, и надоело, – рассказывал он, все более вдохновляясь и расходясь на русскую натуру.
– Они очень умно поступают, – произнесла во время одной паузы Лиза.
– Умно, Лизавета Егоровна?
– Конечно. Здесь тоска, комедии и больше ничего.
Белоярцев стал оправдываться. Лиза дала ему возможность наговорить бездну умных слов и потом сказала:
– Вы, пожалуйста, не думайте, что я с вами примирилась. Я не уважаю людей, которые ссорятся для того, чтобы мириться, и мирятся для того, чтобы опять ссориться. Я в вас не верю и не уважаю вас. (Растерявшийся Белоярцев краснел и даже поклонился. Он, вероятно, хотел поклониться с иронией, но иронии не вышло в его неуместном поклоне.) Я думаю, что наше дело пропало в самом начале, и пропало оно потому, что между нами находитесь вы, – продолжала Лиза. – Вы своим мелким самолюбием отогнали от нас полезных и честных людей, преданных делу без всякого сравнения больше, чем вы, человек фальшивый и тщеславный. (Белоярцев пунсовел: раздувавшиеся ноздерки Лизы не обещали ему ни пощады, ни скорого роздыха.) Вы, – продолжала Лиза, – все постарались перепортить и ничему не умеете помочь. Без всякой нужды вы отделили нас от всего мира.
– Этого требовала безопасность.
– Полноте, пожалуйста: этого требовали ваши эгоистические виды. Вместо того чтобы привлекать людей удобствами жизни нашего союза, мы замкнулись в своем узком кружочке и обратились в шутов, над которыми начинают смеяться. Прислуга нас бросает; люди не хотят идти к нам; у нас скука, тоска, которые вам нужны для того, чтобы только все слушали здесь вас, а никого другого. Вместо чистых начал демократизма и всепрощения вы ввели самый чопорный аристократизм и нетерпимость. Вы вводите теперь равенство, заставляя нас обтирать башмаки друг другу, и сортируете людей, искавших возможности жить с нами, строже и придирчивее, чем каждый сделавшийся губернским аристократом. Вы толкуете о беззаконности наказания, а сами отлучаете от нашего общества людей, имеющих самые обыкновенные пороки. Если бы вы были не фразер, если бы вы искали прежде всего возможности спасти людей от дурных склонностей и привычек, вы бы не так поступали. Мы бы должны принимать всякого, кто к нам просится, и действовать на его нравственность добрым примером и готовностью служить друг другу. Я полагала, и все или многие так думали, что это так и будет, а вышло… вот эта комедия, разговоры, споры, заседания, трата занятых под общую поруку денег и больше ничего.
– Деньги же целы; они восполняются.
– Неправда. Вы читаете отчеты, в которые не включается плата за квартиру; вы не объявляете, сколько остается занятых денег.
– Денег еще много.
– А например?
– Около девятисот рублей.
– Всего около девятисот рублей!
– Да, это за исключением того, что заплачено за квартиру, на обзаведение и на все, на все.
– Ну, господа, мы, значит, можем себя поздравить. В три месяца мы издержали тысячу сто рублей, кроме нашего заработка; а дом у нас пуст, и о работе только разговоры идут. Можно надеяться, что еще через три месяца у нас ничего не будет.
– Что ж? если вы рисуете себе все это такими черными красками и боитесь… – начал было Белоярцев, но Лиза остановила его словами, что она ничего не боится и остается верною своему слову, но уже ничего не ожидает ни от кого, кроме времени.
– А наши личные отношения с вами, monsieur Белоярцев, – добавила она, – пусть останутся прежние: нам с вами говорить не о чем.